Тексты

Безоар

Литература Рассказы Незаконченное
20.. год, десятый год после окончания Третьей Балканской войны.
Vasilik, Sclabie. 11 ceruvne (Василик, еврорегион Слабия, 11 июня).
Территория аэропорта “Letičko Nove”.

На немытом стекле было нацарапано — скорее всего, алмазом — SCLABIA VOTRA.

Сразу за стеклом начиналась собственно Слабия: пыльный шлях, кривое дерево без листьев, выцветший щит с надписью “Vejkam toj Sclabie!” К основанию щита был привязан симпатичный ослик.

— Символично, — Руфь показала на ослика. 

— Наши специально его привязывают, — сказал Шваба по-гречески. — Для пиндосов. 

— При чём тут американцы? — женщина копнула ложкой остывающий гороховый суп, но есть не стала. — Они что, любят ослов? 

— Не то, чтобы любят, — Шваба пожал плечами, — просто на Балканах есть поверье: если пиндос видит осла, то думает, что эта страна слаборазвитая. И её больше не нужно бомбить. 

— Я видел компьютеры Пентагона, — встрял в разговор Мило Миршич. — Это зал с ящиками, которые перемалывают информацию со спутников. И если в какой-то стране основные показатели не соответствуют месту, которое американцы этой стране отвели, они дают знать политикам. Политики придумывают, почему эту страну надо бомбить. Туда летят дроны. И всё бомбят. Вместе с ослами.

Они сидели в крошечной аэропортовской забегаловке на три столика. За соседним сидел перед банкой пива угрюмый мужик в кожаной куртке. Слыша незнакомую речь, он морщился, но молчал. На третий столик были свалены грязные бумажные тарелки с объедками и салфетки со следами кетчупа. Над ними барражировала тяжёлая зелёная муха.

— Ты до сих пор ненавидишь американцев? — поинтересовалась Руфь у Миршича как бы между прочим. 

— Я ненавижу? — Миршич отхлебнул из бумажного стаканчика. — Я прожил в Америке десять лет. Там меня зовут Мирч. Миршич — слишком длинно. И слишком много шипящих. Поэтому Мирч. Не Миршич. Мне нравится. Мне нравится Америка. Хорошая страна. Для себя хорошая. И для тех, кого она считает своим. Знаешь, у меня в Сербии… ну, когда ещё была Сербия… была жена. Она была очень хорошая женщина. Для меня. Меня она любила. И ненавидела всех моих друзей. Они считали её конченой сукой. А для меня она была ангелом. Америка похожа на мою сербскую жену.

— А что случилось с твоей сербской женой? — влез Шваба.

— Не знаю. Я же уехал.


Руфь посмотрела на Швабу и в очередной раз подумала, как же он постарел. Она ещё помнила его по прежнему времени. Тогда она была кем-то вроде военной корреспондентки. Во всяком случае, она ей себя воображала. Маленькая смуглая девочка с осиной талией. Это у неё и сейчас осталось — талия. И смуглость. Теперь она похожа на сушёную оливку. Морщины, конечно, она убрала, но возраст всё равно заметен. Никто не даёт ей меньше сорока пяти. А ей всего лишь пятьдесят два.

В те времена Шваба был красавцем — высокий, черноусый. Теперь он стал седым, неопрятным, с красным опухшим лицом. От него попахивало — то ли по́том, то ли перегаром, то ли просто старостью. И родным Тиролем. Ему бы очень подошла зелёная шляпа с пером. Хотя сам Шваба считал себя местным. И при этом гордился своим позывным — “Шваба”. То есть “немец”.

А вот Миршич в свои шестьдесят пять по-прежнему неплох. Широкие плечи, короткая стрижка, американская улыбка, отличные белые зубы. Похож на профессионального пловца, подумала Руфь.

— Ты занимаешься спортом? — спросила она у Миршича.

— Я хожу в бассейн, — ответил тот. — Но это так, для себя. Здесь у меня тоже будет бассейн, — добавил он.

— Здесь никто не ходит в бассейн, — сказал Шваба. — Здесь пьют мастику. И ты тоже будешь пить мастику. 

— Я пью виски, — сказал Миршич. — Почему я должен пить мастику?

— Потому что это хотя бы можно пить. Слабийский национальный напиток — ljutica, — сообщил Шваба. — Это настойка на можжевельнике и полыни. Пиндосы придумали. И сделали частью национальной культуры. Пить это нельзя. Хотя молодёжь вроде как пьёт. Со швепсом. Или с колой.

— Зачем? — спросила Руфь.

— Из чувства внутреннего протеста, наверное. У нас тут много чего делается из чувства внутреннего протеста.

У Руфи в сумочке зазвонил телефон. Она поговорила минуты три, по-итальянски — специальным утомлённым голосом.

— Извините, — сказала она, кладя телефон обратно в сумочку. — Один поклонник. Он вообще-то гей, но для меня готов сделать исключение. Мне это приятно. Но не настолько, чтобы делать исключение для него. Я всё-таки предпочитаю мужчин. В Америке ещё остались мужчины, Мирч?

— Не надо так, Руфа. Мирч — это там. Здесь я Мило, — он отрезал половину остывшей сардельки и принялся сосредоточенно её жевать.

Руфь всё-таки взяла колу, собрала напомаженные губы вокруг трубочки и втянула в себя тёплую бурую жидкость. Закашлялась. Шваба сунулся было хлопнуть её по спине, но поймал удивлённый взгляд Миршича и отдёрнул руку, как от горячего.


— Hvaluju, — с упёком сказала Руфь мужчинам, справившись с кашлем. — Мог бы и стукнуть, не развалилась бы, — обратилась она к Швабе по-гречески.

— В Америке были бы problems, — осторожно сказал Милован. — Прикосновение к чужому телу — это очень плохо.

— Здесь можно, — Шваба снова ухмыльнулся. — По представлениям пиндосов, мы должны быть немного дикарями. С не очень хорошими манерами. Не совсем ужасными, чтобы не создавать real problems. Просто плохими — чтобы иностранцы замечали. И морщились. Это очень важно, чтобы морщились…

— To slosnišno — не согласился Миршич. — Американцам всё равно, как мы тут живём. Им важна экономика, демография и всё такое прочее. Объективные показатели. Остальное их не волнует.

— Это для нормальных стран, — не согласился Шваба. — У здорового человека достаточно померить температуру, а вот у полутрупа нужно постоянно проверять кучу всяких параметров. Слабия даже не полутруп. А голем. Изделие из пробирки.

— Вот только не нужно про изделие из пробирки, — попросила Руфь. — Хотя, конечно, синтетикой попахивает. Зато не стреляют.

— Не стреляют. Пока пиндосы патронов не подвезли, — сказал Шваба.

— Когда не хватало патронов, резали ножами, — Руфь дёрнула углом рта. — Я видела “сербосек”.

— Те, кто делал “сербосеки”, преспокойно живут в своём государстве, — Шваба посмотрел на женщину холодно. — Пиндосы им всё дали.

— Не всё, — Руфь покачала головой. — У них отобрали обе Далмации.

— Зато они называют себя хорватами. И говорят на своём языке. А не на придуманном пиндосами, — Шваба так перегнул пластмассовую вилку, что та хрупнула и сломалась.

— И что же? — Руфь подавила икоту. — На хорватском никто ничего особенного не написал. На сербском тоже. Момо Капор был хорош, но кто его теперь помнит? А на слабийском пишет Вука. Нобелевский лауреат по литературе, между прочим.

— Наоборот. Вука на самом деле наполовину придумал этот наш слабийский. За что и получил Нобелевку.

— “Дом мертвеца” — хороший роман, — Руфь сделала паузу. — А “Видовдан” — гениальный, — закончила она.

— “Видовдан” хорошо написан, — легко согласился Шваба. — Только всё это враньё. Сербы у него тупые, босняки — умные сволочи, хорваты — изверги с фантазией, русские — говнюки, американцы — подонки, а Европа — так, дурочка с переулочка, которая всем добра хочет, да не знает, бедная, каким местом его сделать…

— Фамилия моего отца Ликурезос, — напомнила Руфь. — Он жил в Боснии. Он сказал, что “Видовдан” — лучшая книга про ту войну.

Мужчины посмотрели друг на друга. Шваба провёл пальцем по седой брови, где виднелся старый шрам. Милован чуть наклонил голову, как бы с чем-то соглашаясь.

— Кстати, — вспомнил Шваба. — Я так и не понял, почему ты приехал, Мики.

— Вернулся, — поправил Миршич. — Я вернулся на родину. Это плохо, Шваба?

— Так зачем? — старик сделал вид, что не расслышал.

— Жить. В Америке хорошо жить, пока ты молодой и можешь много работать. В моём возрасте хочется другого. Чтобы был дом, семья. Покой. И уважение.

— Покой и уважение — для этого нужны деньги, — сказал Шваба. 

— У меня есть миллион двести тысяч. Долларов. Для Америки это, конечно, не деньги. А здесь это деньги. Ради этого можно даже выучить слабийский.

— Кстати о слабийском. Что такое “вотра”? — Руфь показала на стекло. 

— Votra? — Шваба ухмыльнулся. — Такое слово. Типа bitch. Старая самка собаки. Старая сука, короче. Наш местный патриотизм. 

— Патриотизм? — Руфь подняла бровь.

— Есть две буквы — S и V. Sclabia Vybornica. Какому-то учёному пиндосу, который придумывал нам язык, вздумалось так перевести слово “республика”. “Выборница”. Ну, где predsednik выбирается. А votra — это такое жаргонное слово, придумали уже здесь. Грубое, конечно, но не совсем lajka. 

— Что? 

— Lajka. Ну, как бы это сказать. Ругань. Брань. Обсценная лексика. Например, извиняюсь, pichka. Или там melka. Это всё lajka. Но votra — это вроде как уважительная lajka. Русские в таких случаях говорят “vot jze sukin syn”. То есть — парню мешали, а у него удалось, получилось. Пиндосы говорят — survivor, выстоявший. А мы говорим: Sclabia votra — “сука Слабия”. Это, вроде, маленькая, гордая, битая-перебитая страна, которая выжила и у которой всё получится. Мы очень маленькие, но очень крутые.

Женщина промолчала.


— Обычная балканская похвальба, — сказал Миршич, вытирая пальцы о последнюю чистую салфетку.

— Пиндосская, — буркнул Шваба. — Всё это разработали психологи из Лэнгли. Чтобы мы сидели на duple и гордились собой. По Сепиру-Уорфу.

— Я слышала про гипотезу Сепира-Уорфа. От Абубакара, — вспомнила Руфь. — Её, кажется, проверяли в Африке.

— Было дело. Забавная история, — Шваба усмехнулся. — Они там разруливали какой-то конфликт. И на месте одной страны сделали пять. А чтобы они не воевали друг с другом, заставили выучить новые языки. Придуманные в США. Например, в языке нгдргндоле нет слова “воевать”. Есть слово со значением “быть побитым”. Они рассчитывали, что местные перестанут любить войну.

— И что же получилось? — заинтересовался Миршич.

— Все выучили новый язык. Но никто не использовал это слово в значении “воевать”. Для войны они стали использовать глагол “веселиться”. Или “развлекаться”. И стали развлекаться друг с другом. Тогда американцы решили, что изменить язык — мало. Нужно изменить историю. Как у нас. Слабия — первая страна в мире с искусственным языком и фальшивой историей. Заведомо фальшивой. По официальной версии, Слабия — правопреемница древней Рашки. Было такое государство в Средние века, — пояснил он. — Пиндосы написали в наших учебниках, что мы были порабощены сербами, и только сейчас обрели независимость. Хотя сербы — это, вообще-то, мы и есть…

— Нет больше никаких сербов, — вздохнул Миршич. — Надо признавать реальность. Есть Слабия, Славония и Словиция. Три независимых государства. С разной историей и разными языками. Придуманными американцами, да. Но это наше будущее.

Руфь посмотрела на заоконного ослика. Тому как раз вздумалось помочиться. Она откинулась на стуле, чтобы этого не видеть.

— Осторожнее, стул хлипкий, — сказал Шваба. — Это пиндосская мебель. Миротворцы оставили. Теперь они переехали в Ченей, — добавил он. — Заасфальтировали полосу и сделали всё как нужно. 

— Там тоже привязывают ослика? — спросила Руфь. 

— Не знаю.

Хлопнула дверь.

— Vejkam! — к столику вперевалочку подошёл Абубакар. — У меня новости. — Он сделал многозначительную паузу.

— Ну? — не выдержала Руфь.

— Роман “Безоар” Дивенича в шорт-листе Еврокниги, — торжественно объявил Абубакар, осторожно устраиваясь на хлипком стульчике. Железные ножки мстительно пискнули. — Похоже, в нашей маленькой Слабии появился ещё один великий писатель. По этому поводу надо выпить узо.

Руфь тяжело вздохнула. Абубакар родился в Африке, и кожа его была коричневого цвета. Во всех остальных отношениях он был типичный грек. Он был готов был пить узо всегда, везде, с кем угодно и по какому угодно поводу, исключая День Европы. В этот день он пил исключительно русскую водку.

— Может быть, сначала позвонить в редакцию? — без особой надежды спросила она Абубакара. 

— Пусть возьмут из моего блога, — предсказуемо заявил Абубакар.

Руфь поджала губы. Абубакар понимал сотрудничество со СМИ по-своему — в частности, ставил работодателям условие, что любая добытая им информация сначала появляется в его личном блоге. На это приходилось соглашаться: у Абубакара был нюх на интересное и море друзей и знакомых по всему миру.

— “Безоар”? — переспросил Миршич. — Это что такое? 

— Фантастика. Альтернативная история Балкан, без турок, — пояснил Абубакар.

— Не очень оригинально, но слегка неполиткорректно, на Западе сейчас такое любят. Особенно немцы. Они не любят турок. Но им про турок сочинять нельзя, а вам как бы… — он покрутил пальцами над столом, как бы лепя из воздуха что-то сложное. 

— Нам, как дикарям, делают скидку, — уточнил Шваба.

— Сложнее, — Абубакар цокнул языком и перешёл на английский. — Европейская культурная политика едина. Но, как бы это сказать… разложена по странам. К Слабии предъявляются особые требования. Где-то очень жёсткие, а где-то наоборот. В турецком вопросе — да, есть послабления. Дивенич эти игры знает, и может пройти по самому краешку. 

— Он ведь, кажется, в ЮНЕСКО работал? — Руфь снова наморщила лобик.

— В “Памяти мира”, — кивнул Абубакар. — Был членом комиссии по Мирославову Евангелию. 

— Которое в результате отдали хорватам, — добавил Миршич.

— Справедливо, — сказал Шваба. — Они-то от своей истории не отрекались. 

— Кстати насчёт истории, — сказал Абубакар, — у Дивенича в романе есть Слабия. Средневековая. Небольшое королевство, озабоченное своей независимостью. 

— От кого? — поинтересовалась Руфь.

— Вообще, — сказал Абубакар. 

— Вот, кстати, о нашем замечательном языке, — оживился Мило. — Почему эта страна называется Слабией? Более естественный вариант — Славия, не так ли? 

— Потому что Sclavia для европейцев звучит как производное от sclavi. Рабы по-латински. — напомнила Руфь. 

— Ну да, ну да, и всем европейцам это тридцать три раза объяснили, чтобы все помнили, что мы рабы, — Швабу понесло. — После чего изменили слово так, чтобы оно звучало как русское “слабые”. А зачем? Чтобы нас презирали ещё и русские. 

— Конспирология, — не согласился Миршич. 

— Так мы будем пить узо? — вернулся к любимой теме Абубакар. 

— Не сейчас, — решительно сказала Руфь. — Мне надо в Нови Сад. У меня интервью с Вукой. Он обещал уделить мне полчаса.


Абубакар пошевелил мохнатыми бровями.

— Кого ты представляешь? — уточнил он.

— “Λογοτεχνία”, — Руфь перешла на славийский. — Это афинский журнал про литературу. Сто пятое место в мировом рейтинге.

У Руфи в сумочки прозвенел телефон. Она достала, послушала, положила его на стол.

— Моё такси, — сказала она мужчинам. — Ты со мной? — спросила она Абубакара.

Тот немного подумал, потом кивнул.

— У меня были планы, — сказал он, — но ради тебя… — он изобразил лицом греческого лавочника, плотоядно рассматривающего захожую покупательницу. Руфь демонстративно закатила глаза к потолку.

Снова зазвонил телефон.

— Да что ж им всем неймётся, — раздражённо сказала Руфь, но трубку всё-таки взяла.

Она слушала три минуты. Потом положила трубку на стол.

— Мне больше не нужно в Нови Сад, — сказала она. — Вука не даст мне интервью. И вообще больше ничего не скажет. И не напишет. 

— Что случилось? — не понял Шваба.

— Он умер, — сказала Руфь. — Отравился. Самоубийство.

Все замолчали.

— Тогда тебе срочно нужно в Нови Сад, — сказал Абубакар. — Сейчас там начнётся что-то интересное.

Источник
Made on
Tilda