Vasilik, Sclabie. 11 ceruvne (Василик, еврорегион Слабия, 11 июня).
Территория аэропорта “Letičko Nove”.
На немытом стекле было нацарапано — скорее всего, алмазом — SCLABIA VOTRA.
Сразу за стеклом начиналась собственно Слабия: пыльный шлях, кривое дерево без листьев, выцветший щит с надписью “Vejkam toj Sclabie!” К основанию щита был привязан симпатичный ослик.
— Символично, — Руфь показала на ослика.
— Наши специально его привязывают, — сказал Шваба по-гречески. — Для пиндосов.
— При чём тут американцы? — женщина копнула ложкой остывающий гороховый суп, но есть не стала. — Они что, любят ослов?
— Не то, чтобы любят, — Шваба пожал плечами, — просто на Балканах есть поверье: если пиндос видит осла, то думает, что эта страна слаборазвитая. И её больше не нужно бомбить.
— Я видел компьютеры Пентагона, — встрял в разговор Мило Миршич. — Это зал с ящиками, которые перемалывают информацию со спутников. И если в какой-то стране основные показатели не соответствуют месту, которое американцы этой стране отвели, они дают знать политикам. Политики придумывают, почему эту страну надо бомбить. Туда летят дроны. И всё бомбят. Вместе с ослами.
Они сидели в крошечной аэропортовской забегаловке на три столика. За соседним сидел перед банкой пива угрюмый мужик в кожаной куртке. Слыша незнакомую речь, он морщился, но молчал. На третий столик были свалены грязные бумажные тарелки с объедками и салфетки со следами кетчупа. Над ними барражировала тяжёлая зелёная муха.
— Ты до сих пор ненавидишь американцев? — поинтересовалась Руфь у Миршича как бы между прочим.
— Я ненавижу? — Миршич отхлебнул из бумажного стаканчика. — Я прожил в Америке десять лет. Там меня зовут Мирч. Миршич — слишком длинно. И слишком много шипящих. Поэтому Мирч. Не Миршич. Мне нравится. Мне нравится Америка. Хорошая страна. Для себя хорошая. И для тех, кого она считает своим. Знаешь, у меня в Сербии… ну, когда ещё была Сербия… была жена. Она была очень хорошая женщина. Для меня. Меня она любила. И ненавидела всех моих друзей. Они считали её конченой сукой. А для меня она была ангелом. Америка похожа на мою сербскую жену.
— А что случилось с твоей сербской женой? — влез Шваба.
— Не знаю. Я же уехал.
Руфь посмотрела на Швабу и в очередной раз подумала, как же он постарел. Она ещё помнила его по прежнему времени. Тогда она была кем-то вроде военной корреспондентки. Во всяком случае, она ей себя воображала. Маленькая смуглая девочка с осиной талией. Это у неё и сейчас осталось — талия. И смуглость. Теперь она похожа на сушёную оливку. Морщины, конечно, она убрала, но возраст всё равно заметен. Никто не даёт ей меньше сорока пяти. А ей всего лишь пятьдесят два.
В те времена Шваба был красавцем — высокий, черноусый. Теперь он стал седым, неопрятным, с красным опухшим лицом. От него попахивало — то ли по́том, то ли перегаром, то ли просто старостью. И родным Тиролем. Ему бы очень подошла зелёная шляпа с пером. Хотя сам Шваба считал себя местным. И при этом гордился своим позывным — “Шваба”. То есть “немец”.
А вот Миршич в свои шестьдесят пять по-прежнему неплох. Широкие плечи, короткая стрижка, американская улыбка, отличные белые зубы. Похож на профессионального пловца, подумала Руфь.
— Ты занимаешься спортом? — спросила она у Миршича.
— Я хожу в бассейн, — ответил тот. — Но это так, для себя. Здесь у меня тоже будет бассейн, — добавил он.
— Здесь никто не ходит в бассейн, — сказал Шваба. — Здесь пьют мастику. И ты тоже будешь пить мастику.
— Я пью виски, — сказал Миршич. — Почему я должен пить мастику?
— Потому что это хотя бы можно пить. Слабийский национальный напиток — ljutica, — сообщил Шваба. — Это настойка на можжевельнике и полыни. Пиндосы придумали. И сделали частью национальной культуры. Пить это нельзя. Хотя молодёжь вроде как пьёт. Со швепсом. Или с колой.
— Зачем? — спросила Руфь.
— Из чувства внутреннего протеста, наверное. У нас тут много чего делается из чувства внутреннего протеста.
У Руфи в сумочке зазвонил телефон. Она поговорила минуты три, по-итальянски — специальным утомлённым голосом.
— Извините, — сказала она, кладя телефон обратно в сумочку. — Один поклонник. Он вообще-то гей, но для меня готов сделать исключение. Мне это приятно. Но не настолько, чтобы делать исключение для него. Я всё-таки предпочитаю мужчин. В Америке ещё остались мужчины, Мирч?
— Не надо так, Руфа. Мирч — это там. Здесь я Мило, — он отрезал половину остывшей сардельки и принялся сосредоточенно её жевать.
Руфь всё-таки взяла колу, собрала напомаженные губы вокруг трубочки и втянула в себя тёплую бурую жидкость. Закашлялась. Шваба сунулся было хлопнуть её по спине, но поймал удивлённый взгляд Миршича и отдёрнул руку, как от горячего.
— Hvaluju, — с упёком сказала Руфь мужчинам, справившись с кашлем. — Мог бы и стукнуть, не развалилась бы, — обратилась она к Швабе по-гречески.
— В Америке были бы problems, — осторожно сказал Милован. — Прикосновение к чужому телу — это очень плохо.
— Здесь можно, — Шваба снова ухмыльнулся. — По представлениям пиндосов, мы должны быть немного дикарями. С не очень хорошими манерами. Не совсем ужасными, чтобы не создавать real problems. Просто плохими — чтобы иностранцы замечали. И морщились. Это очень важно, чтобы морщились…
— To slosnišno — не согласился Миршич. — Американцам всё равно, как мы тут живём. Им важна экономика, демография и всё такое прочее. Объективные показатели. Остальное их не волнует.
— Это для нормальных стран, — не согласился Шваба. — У здорового человека достаточно померить температуру, а вот у полутрупа нужно постоянно проверять кучу всяких параметров. Слабия даже не полутруп. А голем. Изделие из пробирки.
— Вот только не нужно про изделие из пробирки, — попросила Руфь. — Хотя, конечно, синтетикой попахивает. Зато не стреляют.
— Не стреляют. Пока пиндосы патронов не подвезли, — сказал Шваба.
— Когда не хватало патронов, резали ножами, — Руфь дёрнула углом рта. — Я видела “сербосек”.
— Те, кто делал “сербосеки”, преспокойно живут в своём государстве, — Шваба посмотрел на женщину холодно. — Пиндосы им всё дали.
— Не всё, — Руфь покачала головой. — У них отобрали обе Далмации.
— Зато они называют себя хорватами. И говорят на своём языке. А не на придуманном пиндосами, — Шваба так перегнул пластмассовую вилку, что та хрупнула и сломалась.
— И что же? — Руфь подавила икоту. — На хорватском никто ничего особенного не написал. На сербском тоже. Момо Капор был хорош, но кто его теперь помнит? А на слабийском пишет Вука. Нобелевский лауреат по литературе, между прочим.
— Наоборот. Вука на самом деле наполовину придумал этот наш слабийский. За что и получил Нобелевку.
— “Дом мертвеца” — хороший роман, — Руфь сделала паузу. — А “Видовдан” — гениальный, — закончила она.
— “Видовдан” хорошо написан, — легко согласился Шваба. — Только всё это враньё. Сербы у него тупые, босняки — умные сволочи, хорваты — изверги с фантазией, русские — говнюки, американцы — подонки, а Европа — так, дурочка с переулочка, которая всем добра хочет, да не знает, бедная, каким местом его сделать…
— Фамилия моего отца Ликурезос, — напомнила Руфь. — Он жил в Боснии. Он сказал, что “Видовдан” — лучшая книга про ту войну.
Мужчины посмотрели друг на друга. Шваба провёл пальцем по седой брови, где виднелся старый шрам. Милован чуть наклонил голову, как бы с чем-то соглашаясь.
— Кстати, — вспомнил Шваба. — Я так и не понял, почему ты приехал, Мики.
— Вернулся, — поправил Миршич. — Я вернулся на родину. Это плохо, Шваба?
— Так зачем? — старик сделал вид, что не расслышал.
— Жить. В Америке хорошо жить, пока ты молодой и можешь много работать. В моём возрасте хочется другого. Чтобы был дом, семья. Покой. И уважение.
— Покой и уважение — для этого нужны деньги, — сказал Шваба.
— У меня есть миллион двести тысяч. Долларов. Для Америки это, конечно, не деньги. А здесь это деньги. Ради этого можно даже выучить слабийский.
— Кстати о слабийском. Что такое “вотра”? — Руфь показала на стекло.
— Votra? — Шваба ухмыльнулся. — Такое слово. Типа bitch. Старая самка собаки. Старая сука, короче. Наш местный патриотизм.
— Патриотизм? — Руфь подняла бровь.
— Есть две буквы — S и V. Sclabia Vybornica. Какому-то учёному пиндосу, который придумывал нам язык, вздумалось так перевести слово “республика”. “Выборница”. Ну, где predsednik выбирается. А votra — это такое жаргонное слово, придумали уже здесь. Грубое, конечно, но не совсем lajka.
— Что?
— Lajka. Ну, как бы это сказать. Ругань. Брань. Обсценная лексика. Например, извиняюсь, pichka. Или там melka. Это всё lajka. Но votra — это вроде как уважительная lajka. Русские в таких случаях говорят “vot jze sukin syn”. То есть — парню мешали, а у него удалось, получилось. Пиндосы говорят — survivor, выстоявший. А мы говорим: Sclabia votra — “сука Слабия”. Это, вроде, маленькая, гордая, битая-перебитая страна, которая выжила и у которой всё получится. Мы очень маленькие, но очень крутые.
Женщина промолчала.
— Обычная балканская похвальба, — сказал Миршич, вытирая пальцы о последнюю чистую салфетку.
— Пиндосская, — буркнул Шваба. — Всё это разработали психологи из Лэнгли. Чтобы мы сидели на duple и гордились собой. По Сепиру-Уорфу.
— Я слышала про гипотезу Сепира-Уорфа. От Абубакара, — вспомнила Руфь. — Её, кажется, проверяли в Африке.
— Было дело. Забавная история, — Шваба усмехнулся. — Они там разруливали какой-то конфликт. И на месте одной страны сделали пять. А чтобы они не воевали друг с другом, заставили выучить новые языки. Придуманные в США. Например, в языке нгдргндоле нет слова “воевать”. Есть слово со значением “быть побитым”. Они рассчитывали, что местные перестанут любить войну.
— И что же получилось? — заинтересовался Миршич.
— Все выучили новый язык. Но никто не использовал это слово в значении “воевать”. Для войны они стали использовать глагол “веселиться”. Или “развлекаться”. И стали развлекаться друг с другом. Тогда американцы решили, что изменить язык — мало. Нужно изменить историю. Как у нас. Слабия — первая страна в мире с искусственным языком и фальшивой историей. Заведомо фальшивой. По официальной версии, Слабия — правопреемница древней Рашки. Было такое государство в Средние века, — пояснил он. — Пиндосы написали в наших учебниках, что мы были порабощены сербами, и только сейчас обрели независимость. Хотя сербы — это, вообще-то, мы и есть…
— Нет больше никаких сербов, — вздохнул Миршич. — Надо признавать реальность. Есть Слабия, Славония и Словиция. Три независимых государства. С разной историей и разными языками. Придуманными американцами, да. Но это наше будущее.
Руфь посмотрела на заоконного ослика. Тому как раз вздумалось помочиться. Она откинулась на стуле, чтобы этого не видеть.
— Осторожнее, стул хлипкий, — сказал Шваба. — Это пиндосская мебель. Миротворцы оставили. Теперь они переехали в Ченей, — добавил он. — Заасфальтировали полосу и сделали всё как нужно.
— Там тоже привязывают ослика? — спросила Руфь.
— Не знаю.
Хлопнула дверь.
— Vejkam! — к столику вперевалочку подошёл Абубакар. — У меня новости. — Он сделал многозначительную паузу.
— Ну? — не выдержала Руфь.
— Роман “Безоар” Дивенича в шорт-листе Еврокниги, — торжественно объявил Абубакар, осторожно устраиваясь на хлипком стульчике. Железные ножки мстительно пискнули. — Похоже, в нашей маленькой Слабии появился ещё один великий писатель. По этому поводу надо выпить узо.
Руфь тяжело вздохнула. Абубакар родился в Африке, и кожа его была коричневого цвета. Во всех остальных отношениях он был типичный грек. Он был готов был пить узо всегда, везде, с кем угодно и по какому угодно поводу, исключая День Европы. В этот день он пил исключительно русскую водку.
— Может быть, сначала позвонить в редакцию? — без особой надежды спросила она Абубакара.
— Пусть возьмут из моего блога, — предсказуемо заявил Абубакар.
Руфь поджала губы. Абубакар понимал сотрудничество со СМИ по-своему — в частности, ставил работодателям условие, что любая добытая им информация сначала появляется в его личном блоге. На это приходилось соглашаться: у Абубакара был нюх на интересное и море друзей и знакомых по всему миру.
— “Безоар”? — переспросил Миршич. — Это что такое?
— Фантастика. Альтернативная история Балкан, без турок, — пояснил Абубакар.
— Не очень оригинально, но слегка неполиткорректно, на Западе сейчас такое любят. Особенно немцы. Они не любят турок. Но им про турок сочинять нельзя, а вам как бы… — он покрутил пальцами над столом, как бы лепя из воздуха что-то сложное.
— Нам, как дикарям, делают скидку, — уточнил Шваба.
— Сложнее, — Абубакар цокнул языком и перешёл на английский. — Европейская культурная политика едина. Но, как бы это сказать… разложена по странам. К Слабии предъявляются особые требования. Где-то очень жёсткие, а где-то наоборот. В турецком вопросе — да, есть послабления. Дивенич эти игры знает, и может пройти по самому краешку.
— Он ведь, кажется, в ЮНЕСКО работал? — Руфь снова наморщила лобик.
— В “Памяти мира”, — кивнул Абубакар. — Был членом комиссии по Мирославову Евангелию.
— Которое в результате отдали хорватам, — добавил Миршич.
— Справедливо, — сказал Шваба. — Они-то от своей истории не отрекались.
— Кстати насчёт истории, — сказал Абубакар, — у Дивенича в романе есть Слабия. Средневековая. Небольшое королевство, озабоченное своей независимостью.
— От кого? — поинтересовалась Руфь.
— Вообще, — сказал Абубакар.
— Вот, кстати, о нашем замечательном языке, — оживился Мило. — Почему эта страна называется Слабией? Более естественный вариант — Славия, не так ли?
— Потому что Sclavia для европейцев звучит как производное от sclavi. Рабы по-латински. — напомнила Руфь.
— Ну да, ну да, и всем европейцам это тридцать три раза объяснили, чтобы все помнили, что мы рабы, — Швабу понесло. — После чего изменили слово так, чтобы оно звучало как русское “слабые”. А зачем? Чтобы нас презирали ещё и русские.
— Конспирология, — не согласился Миршич.
— Так мы будем пить узо? — вернулся к любимой теме Абубакар.
— Не сейчас, — решительно сказала Руфь. — Мне надо в Нови Сад. У меня интервью с Вукой. Он обещал уделить мне полчаса.
Абубакар пошевелил мохнатыми бровями.
— Кого ты представляешь? — уточнил он.
— “Λογοτεχνία”, — Руфь перешла на славийский. — Это афинский журнал про литературу. Сто пятое место в мировом рейтинге.
У Руфи в сумочки прозвенел телефон. Она достала, послушала, положила его на стол.
— Моё такси, — сказала она мужчинам. — Ты со мной? — спросила она Абубакара.
Тот немного подумал, потом кивнул.
— У меня были планы, — сказал он, — но ради тебя… — он изобразил лицом греческого лавочника, плотоядно рассматривающего захожую покупательницу. Руфь демонстративно закатила глаза к потолку.
Снова зазвонил телефон.
— Да что ж им всем неймётся, — раздражённо сказала Руфь, но трубку всё-таки взяла.
Она слушала три минуты. Потом положила трубку на стол.
— Мне больше не нужно в Нови Сад, — сказала она. — Вука не даст мне интервью. И вообще больше ничего не скажет. И не напишет.
— Что случилось? — не понял Шваба.
— Он умер, — сказала Руфь. — Отравился. Самоубийство.
Все замолчали.
— Тогда тебе срочно нужно в Нови Сад, — сказал Абубакар. — Сейчас там начнётся что-то интересное.
Источник
