Это не отменяет наличия проблемы. В разговорах о советском прошлом — особенно ежели разговаривать с людьми простыми и незамысловатыми — неизбежно наступает момент, когда слышишь от собеседника: «не, ну, может, чего и не было, и очереди, и вся муйня, но зато нормально жили, правильно». На вопрос о том, что же именно в советской жизни было «правильно», собеседник обычно теряется или начинает злиться.
Если разум всё-таки берёт верх над сальсапариллой (коей мозги изрядно заросли), то следует рассуждизм типа — «люди были добрее, чище, без говна вот этого самого». Некоторые говорят, что в ту пору прекрасную «всё-таки о людях заботились» и «порядок какой-то был».
И ведь даже нельзя сказать, что это бессмысленные камлания. Ведь и впрямь: люди были… нет, не добрее, и уж точно не чище, но что-то эти слова ухватывают, ага. И о они всё-таки в каком-то смысле заботились, не то чтобы хорошо заботились, нет, но что-то такое и вправду было, да. И даже порядок был, да, был порядок. Это реальность, данная в ощущениях.
Другое дело, что от ощущений надо бы перейти к пониманию — а с этим у нас сложности.
Ну, давайте попробуем поговорить об этом. В положительном ключе. Мне это сложно — я не люблю советское. Но есть такая штука, как честность. Она мне велит признать: да, было что-то, что называлось этим словом и что имело — помимо всяких неприятных черт, — ещё и нечто положительное. До такой степени положительное, что люди до сих пор с тоской вспоминают, как оно было.
Итак, не торопясь, приступим.
В позднем СССР много чего не хватало, но порядок был. На него иногда роптали, но в целом это переживалось скорее положительно. Колбасы нет — а порядок есть. А без колбасы как-нибудь перетопчемся.
Советское ощущение «порядка» включало в себя довольно многое. Но была основа, которую я бы обозначил как чувство ОНТОЛОГИЧЕСКОЙ БЕЗОПАСНОСТИ.
Онтологической, говорю, безопасности — то есть безопасности мира как такового. С советским человеком не должно происходить некоторых плохих вещей. Не всех вообще — смерть в СССР никто не отменял, и даже сахарный диабет, вопреки песенке Галича, вполне себе имел место. Но некоторых плохих вещей в СССР как бы не должно было быть. Они были, да, их даже не скрывали — но такое случалось «где-то там», за семью морями и тремя сигмами.
Здесь должна была бы быть историческая часть: откуда что взялось, с подробным разбором тем войны, послевоенного лихолетья, хрущёвства, и, наконец, оформления идеологии и практики брежневизма. Я всё это пропускаю. Меня интересует скорее феноменология. Вспомнить, как это было, подробно, цепляясь к мелочам и разбираясь в деталях.
Начать с самого банального — безопасности физической. Советский человек боялся много чего, но был уверен, что его не убьют. То есть не будут убивать. Намеренно лишать жизни.
Это не касалось физического насилия как такового — оно было возможно и обыденно. Например, бить советского человека было можно, даже ногами. А просто получить по сусалам тогда было даже легче, чем сейчас. Например, в моём районе водилось полным-полно разновозрастной гопоты, начиная от «старших ребят», отнимавших мелочь у малолеток, и кончая опасными подростковыми стайками, которые могли напасть, ограбить и отметелить «до больницы». Относились к этому, ясен пень, без симпатии, но с неким пониманием, даже, я бы сказал, снисходительно: «ну, жизнь такая, ребята шалят». Снисходительность эта, однако, основывалась на этой самой уверенности, что в морду получить как бы и можно, а вот тяжкие телесные или смерть — нет, этого нельзя. И второе как бы оправдывало первое.
Вообще, серьёзное отношение к физическому насилию возникает там, где есть вероятность его эскалации до действительно опасных степеней. В обществе, где каждый может убить другого, люди очень осторожны и весьма законопослушны. И наоборот: там, где ближнему нельзя пустить кровь из печени, кровь из носу кажется как бы и ничего. На это даже не принято жаловаться: «чтобы кровь в тебе не стыла, закати соседу в рыло», «кто по морде не получал, тот не мужик».
Это вполне природное. Мелкие зверюшки кусаются чуть что, а крупные обнажают клыки только по серьёзным поводам. Неизвестно, что лучше для людей. Мне больше по душе второе, но у первого варианта есть свои преимущества.
Точно так же, бытовой травматизм, всякие катастрофы на производстве и прочие напасти — имели место, их и не особо скрывали. Но и не особо боялись. Ну да, кирпичи на головы падали регулярно. Или сосульки. Как в известном фильме — «снег башка попадёт, совсем плохой будешь». Это было реально — «снег башка», и немало честных тружеников отправились на тот свет именно таким манером. К этому опять же относились как к чему-то обычному. «Все под Богом ходим». «Сами виноваты».
Советская власть такой баланс отношений — приемлемость мелкого бытового насилия и неопасной беспечности, но ни в коем случае не переходящих известные пределы — принимала и поддерживала.
Драки, особенно пьяные, рассматривались как «часть жизни» — в том числе и милицией. То же касалось мелкого грабежа — того, что называлсь «обчистить», особенно если грабили пьяного. Сквозь пальцы смотрели на мелкое вымогательство и жульничество — например, цыган гоняли, но терпели. Но всё это — «не переходя границу», за которой отношение менялось резко и необратимо.
Проходила эта граница примерно по двум преступлениям: изнасилованию и квартирной краже. Тут снисходительность кончалась. Убийство ставило милицию на ноги — это считалось ЧП. Преступная группировка — тем более. Представить же на московских улицах, скажем, вооружённую банду, занимающуюся разбоем, было совершенно невозможно, это осталось в городских легендах, в любимых интеллигенцией рассказах Бабеля про Беню Крика и в фильме «Место встречи изменить нельзя», где милиция гоняется за «Чёрной Кошкой».
Кстати о милиции. Милиционер советского разлива был далеко не «дядей Стёпой». Получить в отделении люлей было несложно: с советским человеком никогда особо не церемонились, и в этом отношении тоже. Но до современного российского мента — то есть двуногого нелюдя, наделённого абсолютным правом на любое злодейство по отношению к обывателю, — тогдашнему милиционеру было очень и очень далеко. Тогдашние серошинельники и в самом деле охраняли порядок — как умели.
Но вернёмся к теме угроз. Сложно себе это представить сейчас, но некоторых вещей тогда не существовало вообще, в принципе. Например, «терроризм» — это было что-то из области фантастики. Мы, детишки, развлекались — за неимением других игрушек — изготовлением самодельных бомбочек, взрывательных машинок и газовых шашек, и всё это воспринималось как что-то вполне безобидное. Помню, как в школе на нелюбимом уроке черчения я однажды разложил на батареях смесь фотографического фиксажа и таблеток гидропирита — которая посреди урока с адским шипением извергла из себя клубы вонючего (хотя и безвредного) газа. Все, конечно, из класса разбежались, но никто всерьёз не напугался, даже старенькая учительница. Всем было очевидно, что это так, фигня, детские проделки. Как и многое другое, что сейчас воспримется на полном серьёзе. Меня за всякие проделки — сильно худшие, чем тот вонючий газ — в конце концов поставили на учёт в детскую комнату милиции, как злостного хулигана. Это было обидно. Сейчас за то же самое я бы сел.
Да, о детях. Поразительным свойством советской жизни было то, что люди мало боялись за детей (а ведь страх за своего ребёнка — вещь фундаментальная).
Мамы выпускали сынков и дочек гулять «на целый день и даже вечером» (напоминаю, никаких мобильников тогда не было, узнать местонахождение чада было невозможно), причём родители волновались в основном по поводу несделанных уроков. Насколько я помню, самое ужасное, что приходило в голову нервной мамаше, когда её сынок слишком задерживался — «авто», «машина переехала». Этого боялись. Но более страшной мыслью было, что его затащили за гаражи дворовые дружки и учат курить. Табак, в смысле, а не «траву». Для ребёнка купить, например, крепкое спиртное самостоятельно было практически невозможным делом — во всяком случае в Москве. О наркотиках слышали, но не видели — это было «где-то там далеко». Хотя отчасти это была иллюзия, связанная с информационной блокадой. В каких-то квартирах уже варили, кто-то уже торчал, формировался рынок. У моей школьной подруги подсел на иглу брат. Но всё-таки это была экзотика. По сравнению с диким валом наркотрафика, захлестнувшего Россию по самую маковку, то были даже не цветочки, а так, пыльца.
Что ребёнка могут изнасиловать и убить — такая возможность предполагалась, но не всерьёз. Детей, правда, учили бояться дядек с конфетками — но при этом предполагалось, что ребёнок может закричать и побежать, и этого вполне достаточно, чтобы порочный дядька ретировался. Кстати, так оно и было. Я сам в юном возрасте однажды напоролся на такого дядьку, пытавшегося проявить нездоровый интерес к моей младости. Я сделал как учили, закричал и убежал. Кажется, я даже не рассказал об этом эпизоде домашним.
Если уж, кстати, говорить о «сексуальных угрозах», то стоит отметить ещё и табу на ранний сексуальный опыт. Да, конечно, дети проявляли интерес друг к другу, «играли в доктора» и подсматривали в физкультурной раздевалке. Но, например, фотография обнажённой женской груди считалась «ух какой порнухой». Один мой школьный приятель (да-да, прыщавый и озабоченный) правдами и неправдами собрал коллекцию таких картинок и показывал её желающим за плату — доступ стоил, кажется, двадцать копеек. Я с ним рассорился, так как он, будучи у нас в гостях, скрал из книжного шкафа номер чешского журнала «Фотография», с большой чёрно-белой сиськой. После скандала журнал он мне вернул — но без этой картинки: он не смог с ней расстаться, бедный дрочила.
Реальный опыт приобретался, как правило, уже в старших классах, а то и после школы — во всяком случае, в среде относительно благополучной. Конечно, бывали исключения, как им не быть — но беременная пятиклассница или мальчик с триппером воспринималась как нечто из ряда вон. За что, кстати, несла неиллюзорную ответственность школа и учителя, как «не уследившие за безобразием».
Заговорив на эту скользкую тему, не могу не отметить, что целый ряд неприятных заболеваний — начиная с пресловутого СПИДа и кончая всякой хитрой хворью, на которую сейчас приходится проверяться — встречался крайне редко. Это было, конечно, следствием закрытости страны, как внешней, так и внутренней: например, занести хворь из Средней Азии в Москву было на три порядка сложнее, чем сейчас. Про хвори заморские я уж и не говорю — это был дефицит, доступный только золотой молодёжи, да и то не всякой. Я как-то получал справку из вендиспансера, чтобы устроиться на работу в продуктовый — не помню, сколько там было позиций, но, кажется, не больше пяти. Зато сейчас список анализов, которые желательно сдавать более-менее регулярно, составляет пунктов двадцать — и это для человека, в «группы риска» не входящего, а просто ведущего более-менее активный образ жизни.
Что же касается «групп риска», то они были ограничены своей естественной нишей: как мы помним, «была такая статья». Не берусь судить, хорошо оно или плохо, что она была: я тут лицо незаинтересованное. Насколько мне известно, те, кто очень хотел — те находили единомышленников. В целом мальчишек трахали меньше, это да. Не думаю, что отсутствие такого опыта сильно навредило мальчишкам.
Если уж мы заговорили о здоровье, стоит вспомнить и другие вещи. Например, как бы ни была плоха советская бесплатная медицина, но ежегодные бесплатные диспансеризации таскали всех, до кого могли дотянуться административными методами. Люди жаловались на потерю времени и насилие над личностью. Но у одной моей знакомой вовремя отследили нехорошее уплотнение в левой груди — в результате чего она эту самую грудь сохранила.
Или возьмём область совсем не медицинскую — например, съестные продукты. Сейчас можно с отвращением вспоминать бычки в томате, колбасу неизвестного состава (остроумцы предполагали, что на её производство расходовали дефицитную туалетную бумагу — многие, впрочем, относились к этой версии без всякого юмора), синих кур и прочие ужасы. Но весь этот хавчик, включая самый отвратный, был практически безопасен. Включая рыбные консервы: да, вздутую банку лучше было не есть, но вообще отравлений «рыбочкой» было мало. Зато базовые продукты были отменного качества. Хлеб, например, был невероятно вкусным — ныне же я просто в рот брать не могу, даже из «дорогой какой-нибудь пекарни». Говорят, теперешняя наша пшеница вся заражена каким-то хитрым грибком, отчего изделия из неё имеют устойчивый привкус помойки. Но, так или иначе, нынешний говнохлеб покрывается зелёной плесенью за день-другой, а советский стоял неделю и просто черствел. О вкусе я не говорю — как и о вкусе кефира или ряженки, кстати. И о цене тоже, ага-ага.
Ну вот мы и добрались до денег и материальных благ. Здесь, опять же, советский человек находился в безопасности — хотя и подняться высоко не мог. Но и впасть в нищету и ужас надо было очень постараться.
Так, советскому человеку была практически гарантирована какая-никакая работа — право на труд было не только записано в Конституции, но и реально имело место быть. Более того, права трудящегося защищались весьма серьёзно. Конечно, у всякого начальника были возможности устроить подчинённым весёлую жизнь — но, к примеру, уволить «просто не нравящегося» человека было довольно сложно. Можно, да — но хлопотно, проблемно, гиморно. Точно так же, трудно было заставить человека серьёзно перерабатывать «за так», ничем это не компенсируя. «Шесть часов» — это было святое. «Вы чё, мне по магазинам, у меня дети не кормлены» — такие аргументы действовали безотказно, особенно ежели озвучивает их бабонька, и поди ты её останови, прущую на каблуках в своём праве.
Кроме того, существовали механизмы — неуклюжие и изрядно заржавленные, но, в принципе, действующие — эффективной критики действий начальства. Некоторые из них казались странноватыми — например, письма в «Правду». Но это работало.
Не лишне напомнить и то, что цена проигрыша в конфликте с властью была куда ниже, чем сейчас: человек, вступивший в борьбу с директором завода, не думал о том, что люди директора его убьют — или хотя бы сожгут дачу для острастки. Хотя бы потому, что у директора завода не было в распоряжении армии головорезов.
Вообще, отсутствие в СССР армий головорезов — в каком бы то ни было смысле — прямо-таки бросалось в глаза.
Я не говорю о милиции, которая была практически незаметна на улицах (сравните с тем, что сейчас). Но, например, в советских магазинах не было так называемых «охранников» — скучающих сонных дядек в форме и с надписью «ЧОП «Лыцарь» на спине. Я вообще не помню, как охранялись советские магазины. Пару раз я видел, как хулиганы таранили что-то с прилавка и убегали — им кричали вслед, но и только. Помню ещё магазинную драку, когда сцепившихся дядек растаскивали грузчики, под сиренные вопли продавщиц «щас милицию вызовем!» Милицию никто не вызвал. А это был, между прочим, магазин «Белград».
То же касалось и всего «режимного-секретного». В пропускных будках сидели бабушки-старушки, довольно противные и вредные, но не страшные. И даже на самых что ни на есть режимных объектах вся охрана ограничивалась, как правило, сторожем, обычно безоружным. Я это знаю точно — потому что в неспокойном детстве не раз залезал в такие места, куда было «ну совсем низзя». Например, вблизи моего дома находился комплекс лабораторий, занимающиеся системами жизнеобеспечения космонавтов. Мы, пацанва, забирались «на территорию» и таскали отткуда пробирки и химикалии (нехорошо, знаю, но что было, то было). Нас ловили, ругались, обещали сдать в милицию. Раз меня чуть не поймал страшный дядька с проходной, который вовремя заметил крадущихся негодников. От ужаса я птичкой перелетел через двухметровый забор… Однажды мы утащили с очень охраняемого объекта ящик вещества, которое мы приняли за селитру. Вещество при ближайшем рассмотрении оказалось кристаллической мочевиной, и мы, как честные, вернули ящик обратно… И всё это сходило с рук, «а вообразите сейчас».
Но это что. Помню, какой скандал был в МИФИ, когда в особо охраняемой лаборатории — туда можно было пройти только через три кордона, каждый раз показывая разные пропуска — однажды обнаружили вусмерть пьяного шведа из какой-то международной делегации. Как он туда попал, никто, кажется, так и не смог вспомнить — ни он сам, ни доблестные гарды. Всем вломили, естественно, но сам факт показателен.
Более надёжно охранялись места опасные. Например, реактор в том же МИФИ: пройти туда просто так было всё-таки затруднительно. Или железные турникеты в СНИИПе, оборудованные к тому же дозиметрами и датчиками радиации, да серьёзная охрана с настоящим оружием — всё это выглядело устрашающе. Тут, правда, было понятно, что охраняют не столько секреты, сколько людей — чтобы кто не вынес (случайно, по глупости) какую-нибудь дрянь. Но и тут были свои прелести. Как-то была история: на экскурсии — представьте, в семидесятых годах школьников водили на такие экскурсии — двое дурачков, оставленных без присмотра, умудрились спереть источник. По идее, гуделки и жужжалки на входе должны были отловить радиацию и поднять переполох. Но школьников выпустили не через вход, а через ворота для грузовых машин. Потом источника хватились, начался переполох. К счастью, мальчишки не успели получить серьёзной дозы.
Из минсредмашевских легенд на тему безалаберности и наплевательского отношения к собственному здоровью (основанному всё на той же фундаментальной уверенности, что ничего плохого с человеком случиться не может) вспоминается ещё одна — как высокая комиссия, принимавшая новый реактор, внезапно обнаружила в самых недрах его огромнейшего таракана. Академик, возглавлявший комиссию, был дока не только в атомной физике, но и кое-что знал о биологии. Разумно предположив, что таракан должен что-то кушать — а в том месте, где они находились, никакой жратвы не должно было быть даже теоретически, — он распорядился устроить тотальный шмон. И что же? Вблизи «горячей зоны», в пронизываемой радиацией комнатёнке, обнаружился срач: пустые водочные бутылки, газетки с остатками пахучей закуски, и прочие приметы налаженного алкогольного быта. Оказалось, что местные работяги-монтажники присмотрели это местечко, чтобы выпивать вдали от глаз начальства — которое сюда почему-то не совалось. А что? Тихо, спокойно, чистота-культура. Про радиацию им объясняли — но мужики были уверены, что «столичная очень хороша от стронция».
Это, может, и байка. Но опять же, у меня есть и личный опыт. Мы с приятелями лазили в трансформаторные будки на стройке — правда, обесточенные. За приключениями на свою жэ, ага-ага. Или устраивали рейды по коммуникациям. Однажды я застрял в какой-то трубе — узкая оказалась, зараза. Приятели меня там оставили и пошли домой — боялись родителей, которые наругают за поздний приход. То, что я там могу и кони кинуть, им в голову не пришло. Я выбрался через несколько часов. Всё это время я боялся только одного: что дома скажут. То, что я вообще выберусь, а если нет, меня как-нибудь спасут, было как бы очевидно.
Но об охране. Конечно, были пункты, здания и целые комплексы, по-настоящему неприступные. К ним было сложно даже подобраться: такое количество разнообразных кордонов там было понастроено. Опять же, было это скорее от неуверенности в действенности защитных мер. Советские начальники хорошо знали, что в любом заборе есть дыра, что в любой одёжке есть прореха, и старались укутать своё самое-самое ценное в сто одёжек, поставить сто постов, кордонов и перегородок, чтобы хоть что-нибудь прикрыть… Советская мания секретности была порождена именно этой святой уверенностью в наличии дыр.
При этом, скорее всего, охранная система какой-нибудь средненькой западной корпорации дала бы любым секретным советским объектам преизрядную фору. «Всё всерьёз и по-взрослому».
Безалаберно граждане относились и к охране своих жилищ. Я ещё застал времена, когда дома в деревне запирались на висучий замок или вообще «щепочкой». Логика была простая: ежели придут лихие люди — всё равно дверь подломят и чего надо возьмут, ну или в окно залезут, если не ленивые. Нашу дачу пару раз грабили: один раз расковыряли толь, покрывавший захоронку, вытащили ценные доски. Другой раз залезли в дом, унесли банку с огурцами, забытую в тамбуре. Соседи по злобе подожгли деревянный сарай, с незапамятных времён застрахованный. Дед получил страховку и поставил сарай кирпичный.
В городе было не то чтобы так же, но сравнимо. Дверь обычной советской квартиры — деревянная, а чаще дееспешная, с замочком-«собачкой», — в большинстве случаев легко выворачивалась из косяка обычным дворницким ломом, а то и выпинывалась ногой. Квартирные кражи были поэтому нередки — но атмосфера в обществе никак не способствовала бдительности. Бояться было вроде бы и нечего («да ну, кто там к нам полезет»), да вроде бы и не за что («ну чего такого у нас можно отнять, табуретки старые, что-ли»). У моего школьного приятеля дверь — ведущая в квартиру в сталинском доме, роскошную, высокопотолочную, набитую старым, но ценным барахлом — закрывалась на щеколду. Замок-то был, да в незапамятные времена сломался — а чинить не стали, «нуёнафик». Щеколда вскрывалась через щель крючком, который приятель носил заместо ключа. И ничего, жили… Ну, конечно, иные хоронились, укрепляли косяки, ставили сложные замки «с цилиндром». Это вызывало обычно недоумение, а то и опасение — что такого нехорошего хранят люди у себя в квартире? Деньги там, что-ли, лежат?
Кстати о деньгах. Советский человек хранил деньги на сберкнижке. Эта серенькая фигулечка вызывала неограниченное доверие: государство гарантировало, что деньги не пропадут. Люди постарше ещё помнили «облигации» и «госзайм», и поминали это дело нехорошими словами. Но то, что рублики на книжке не сгорят — в это верили свято. Как и в то, что покупательная способность рубля не претерпит серьёзных изменений. Инфляция являла себя в дефиците, но никак не отражалась на ценниках. Метро стоит пятачок — это была ценностей незыблемая скала, и тут ничего не могло измениться. Не могли измениться также цены на основные продукты и те пе. Личный бюджет можно было рассчитать с точностью до копейки. Мой институтский приятель жил на повышенную семидесятирублёвую стипендию — и тратил её тютелька в тютельку, в день выдачи у него в кармане всегда оставалось три рубля, не больше не меньше, на случай непредвиденностей. С этой неразменной трёхой в кармане он проходил год, пока не потратил её на собрание сочинений братьев Стугацких, распечатанное на АЦПУ.
Чтобы связать две предыдущие темы — деньги и жильё. Не стоит забывать, что в советское время не было даже и мысли о том того, что у человека можно, например, отнять квартиру, заставив его подписать какую-то бумажку. Нельзя было квартиру и пропить, и промотать, и проиграть в карты, и подарить какой-нибудь секте. Невероятно запутанные процедуры, связанные с квартирной собственностью (или, скорее, подобием собственности: тут всё было очень сложно и непонятно) делали практически невозможным отъём у человека жилья, «крыши над головой». Дурачок или пьянчужка мог вынести и продать всё на свете, кроме самого дорогого — стен.
Тут можно вспомнить тех, кто в стенах не очень нуждался, кому были «любые дороги дороги». Я имею в виду самое асоциальное образование, которое только существовало в позднем Совке, так называемую «систему» — то есть совокупность молодых и не очень людей, в основном хиппующих, а также увлекающихся «эзотерикой», «йогой», запрещённым карате, и так далее. Объединяла их страсть к путешествиям, причём бесплатно, «стопом». И опять же: в ту пору автостоп был вполне нормальным и безопасным способом передвижения. Сейчас же… ну, понятно.
Выше я упоминал «запрещённое карате». Понятно, что запрет на боевые искусства был вызван множеством причин — начиная от борьбы с предпринимательством («а то деньги начнут брать») и кончая опасениями, что вместе с каратистскими навыками ученики впитают и какую-нибудь неправильную философию. Но вряд ли всесильная советская власть боялась новых ихэтуаней. Нет, дело было не в страхе как таковом. Запрет был обоснован стилистически — в глобально безопасном мире желание отельного человека научиться крушить ладонью кирпичи воспринималось неадекватно. «Псих какой-то».
Столь же преувеличенным и неадекватным был и страх перед оружием в руках граждан.
Опять-таки: советскую власть ножиком напугать было сложно. Но здесь работала та же логика — «нельзя даже и ножика». Отсюда же — и представление о том, что самооборона является чем-то скверным. Ну, дали тебе по морде, ответь тем же, или, ещё лучше, утрись — дело-то простое, житейское. А вот ломать шею в ответ — это как же так, это ж нельзя, это не по-человечески. Это противоречит идеологии.
Об идеологии мы, кстати, не говорили, а зря.
Если честно, реальным содержанием советской идеологии был пацифизм. Советский Союз боролся за мир. При этом он производил горы оружия и содержал вооружённые оным оружием силы. Однако даже советская армия была совершенно лишена какого бы то ни было наступательного и агрессивного духа — более того, такой дух из неё тщательнейшим образом вытравливался. Армию содержали не для того, чтобы воевать, а для того, чтобы её видом пугать вероятного противника, то есть чтобы воевать не пришлось. Чем это кончилось, мы все знаем.
Мне на всё это могут сказать, что Советский Союз «на самом-то деле» был очень опасным местом, где можно было откинуть копыта в любой момент, что благостная картинка, рисуемая мной — самообольщение, что там-то и там-то творились такие-то и такие-то ужасы. Скорее всего, всё это будет правдой. На это скажу одно — посмотрите на то, что творится сейчас.
Другой вопрос — КАКОЙ ЦЕНОЙ достигалось это чувство онтологической безопасности, и стоит ли быть так уж благодарным товарищу Брежневу за наше счастливое детство. Я считаю — не стоит. Потому что именно тщательно взлелеянная массовая беспечность разверзла тот ад на земле, который наступил в девяностые. Когда наивных советских людёнышей, больших и маленьких, заманили в чан с кипятком, где выжить было можно, только взобравшись на трупик другого, уже сварившегося заживо.
Сейчас последнее поколение советских людей — не отдельные люди, которые разные, а именно поколение, взятое в целом, — это обожжённое, обваренное болью, ужасом и нищетой человеческое месиво, ничего не понимающее и не соображающее, измотанное и мечтающее скорее умереть. Чтобы не биться и не бояться. Там, в земле, можно будет, наконец, отдохнуть. Не изводиться, не изматываться, не трястись за себя, за жену, за цену на нефть, от которой всё зависит, за свою работу, непонятную и ненужную, за пенсию, которой, скорее всего, не будет, и ещё за квартиру, и за родных, и за дочку, которая никак не идёт домой.
Источник