Advocatus diaboli

Статьи Сергея Корнева на тему «Русский – это советский на 50%» и последующая за сим полемика не то чтобы наделала много шуму, но обратила на себя внимание. Особенно в ситуации, когда целый ряд «статусных публичных антисоветчиков» синхронно прозрели и встали на путь исправления. Ширится, растёт заболевание понимание, что Софью Власовну лучше полюбить по-хорошему, пока она не полюбила по-плохому. В конце концов - уж если сам Галковский, эта великая медведица пера, публично культивирует Ленина (во всяком с случае, большинство его поняло именно так), почему б уже и не воспеть Леонида Ильича, хотя бы как меньшее зло? К тому же позиция advocati diaboli имеет некие риторические преимущества – общественное мнение любит тех, кто отважно идёт против общественного мнения и его лидеров, особенно если общестенное мнение тяготится своими лидерами и ждёт повода в них разочароваться. Это, правда, совсем не тот случай – хотя бы потому, что ни о каком обществе в нашем случае говорить не приходится, в лучшем случае это бури в стакане воды, в маленькой такой компании "разговаривающих людей". Но поскольку эта компания и её мнения могут оказаться значимы для будущего нашей газоспасаемой державы (если у неё вообще есть будущее, в чём я с некоторых пор сильно сомневаюсь), то её мнения могут оказаться значимы. Поэтому я и берусь за неблагодарный труд полемиста.

Но сначала мне хотелось бы отдать должное оппоненту. Из того набора фактов, мнений и предрассудков, который у него был на руках, он сумел выстроить нечто убедительное, - ну или, по крайней мере, не сдуваемое первым же аргументом.

Однако, если присмотреться, то становится заметно: устойчивость конструкции придаёт не столько оболочка из фактов (имеющих, как это обыкновенно бывает в такого рода рассуждениях, скорее иллюстративное, нежели доказательное, значение), сколько каркас из общих утверждений. Поскольку же именно он в данном случае несёт на себе основную тяжесть всей конструкции, начать разбирательство придётся именно с него.

Предмет спора

Корнев утверждает буквально следующее:

История так уж повернулась, что русский по итогам XX века – это советский на 50%. И само «русское» теперь – наполовину советское (но, конечно, не сводится к советскому). Правда, сторонники одной из крайних позиций даже эту очевидность могут перетолковать в свою пользу. Например, так: «Русский на 50% - советский, а на остальные 50% - хороший». Или так: «Русский на 50% - советский, а на остальные 50% - плохой». Я же утверждаю иное: русский – наполовину советский и в своем хорошем, и в своем плохом. И это не временная аберрация, а «уже навечно».
[…]
Можно сколько угодно рассуждать, что при царях модернизация прошла бы еще более успешно и без жертв, однако факт налицо: русский человек в мир Модерна вошел, ведомый за ручку большевиками, как «приемными родителями». И естественно, эти родители вложили кое-что от себя. Это «кое-что», будучи впитано вместе с Модерном, обратной отфильтровке уже не поддается. Тот факт, что трансформация крестьянской массы в тип современного городского человека была проведена «грубыми советскими методами», уже никак не изменишь.

Эти утверждения составляют суть корневской апологии советизма – и более того, обречённости русских на "советскость" как неотменимую часть русской идентичности. Поэтому начать следует именно с них.

Сначала, впрочем, разметим карту. Рассуждение Корнева основано на двух сильных предположениях – «гипотезе о входе в Модерн» и «гипотезе необратимости опыта». Эти гипотезы, в свою очередь, тоже имеют сложную структуру, которую следует разбирать отдельно. Довольно много работы; но мы не торопимся.

Советский модерн?

Итак, начнём с «гипотезы о входе в Модерн».

Во-первых, предполагается, что большевики и в самом деле «ввели русских в мир Модерна» (а не в какой-то другой мир). И, во-вторых, что «в мир Модерна» ввели русских именно большевики (а не кто-то другой).

Прежде всего: само утверждение, что в результате «социалистических преобразований» в СССР было построено общество Модерна, как минимум, очень спорно. Строго говоря, основным аргументом в пользу модернизированности советского общества является развитая индустрия. Однако само по себе наличие на какой-либо территории огромных заводов ещё не создаёт из местных жителей современное общество. Пролетаризация разрушает традиционное общество, это факт наблюдаемый и с этим никто не спорит. Но производит она вовсе не «человека Модерна», а массового пролетария, которого так страшно и точно описывал Маркс: голого, ничего не имеющего, ничем не связанного с другими, лишённого какой бы то ни было внутренней ценности, даже «экономической» (в частности, пролетарий ничего толком не «умеет», да это и не нужно, так как его работа всегда проста и требует лишь выносливости и неприхотливости), даже идентичности («у пролетариев нет отечества», не говоря уже о роде-племени и родных пенатах) и т.п. Сейчас что-то в этом роде можно увидеть на какой-нибудь бангладешской фабрике, где полуголые люди шьют найковские кроссовки за доллар в день. Однако даже если уставить весь Бангладеш найковскими фабриками, мы вряд ли признаем это «обществом Модерна». Скорее уж нам придётся по результатам наблюдений говорить о впадении в некую разновидность гоббсовского «естественного состояния», с поправкой на его крайнюю неестественность.

Настоящее же общество Модерна – это прежде всего общество людей, пользующихся благами Модерна - например, такими, как возможность влиять на власть через механизмы публичной политики (например, выборы), свободно высказываться, в том числе и публично. продавать свой труд и его плоды на свободном рынке, решать свои проблемы с другими людьми и с государством в суде, свободно получать и распространять информацию, а также и качественное образование (необходимое именно для этого), брать кредиты, делать накопления, вступать в свободные ассоциации, спокойно ходить по улицам без оружия и личной охраны и т.п. Last not least, сюда входит и то, что расплывчато определяют как достойный уровень жизни - который начинается где-то с того момента, когда человек перестаёт тратить всё заработанное «на поддержание штанов» и начинает потреблять товары и услуги, не являющиеся абсолютной жизненной необходимостью.

С этой точки зрения сам процесс модернизации выглядит как постепенное расширение круга пользователей данных благ. Когда они становятся доступными всем, или хотя бы подавляющему большинству населения - процесс модернизации можно считать завершённым, а общество - современным.

Важно ещё и то, что все эти блага существуют не по отдельности, а составляют органический комплекс, где одно предполагает другое. Так, образовательный уровень и уровень свободы слова связаны друг с другом, возможность решать проблемы в суде (в том числе судиться с государством) зависит от уровня политических и иных свобод, ну а связь между уровнем жизни и состоянием рыночных институтов более чем очевидна.

В советском же обществе важнейшие институты современного общества в нём или отсутствовали в принципе, или находились на периферии обычной жизни. Подавляющее большинство советский людей не могло продать свой труд или его плоды на свободном рынке, решить свои проблемы через суд (особенно в конфликте с государством), не принимало никакого участия в политической жизни (даже как избиратели), не вступало в свободные ассоциации (даже кружки или клубы по интересам были редкостью), и т.п.

При этом некие аналоги других благ, связываемых обычно с Модерном, у советских людей вроде бы имелись. Население СССР могло пользоваться услугами общедоступной образовательной системы и таким же здравоохранением, гордиться своей «культурностью» (так, одно время Советский Союз с гордостью именовал себя «самой читающей страной в мире»), высоким уровнем личной и общественной безопасности, а также и почти повсеместно достигнутым достатком уровня «у нас бывают перебои со снабжением, но никто не голодает».

Однако как раз эти блага – при всей их несомненной важности - не являются эксклюзивными благами Модерна. Квалифицированным ветеринарным обслуживанием могут пользоваться и телята в хорошем коровнике, но этот факт (сам по себе, конечно, отрадный) ещё не делает коровник с его мычащими обитателями «современным социумом». Примерно то же самое можно сказать и о наполнении кормушек, или охраны коровника от волков. С образовательной системой и "культурой" дело обстоит сложнее, однако базовые свойства советского образования, в том числе «высшего» – когда человек, умеющий строить многопараметрические математические модели сложных нелинейных процессов, при этом не знал, кто такие апостол Павел, генерал Скобелев и Владимир Зворыкин, не владел простейшими управленческими техниками, все действия властей оценивал в парадигме «ну почему начальники у нас такие дураки» и был абсолютно беззащитнен перед самыми примитивными манипуляциями, - заставляют думать, что и здесь всё обстояло похожим образом. Хотя, забегая вперёд, признаю – если уж искать в СССР «людей Модерна», то среди верхушки НТР. Впоследствии именно эти люди практически в полном составе эмигрировали на Запад и сумели там кое-как устроиться – деля места с индусами, пакистанцами, китайцами и прочими выходцами из нечрезмерно осовремененных стран.

На это можно возразить: советская власть вызвала к жизни ряд явлений, которые однозначно отождествляются с Модерном – например, урбанизацию, эмансипацию, секуляризацию и т.п. Напоминания о том, что всё это было достигнуто путём использования совершенно не свойственных Модерну методов и практик, обычно парируют фразой «важен результат». Смотрите, говорят нам: к началу века большинство населения России жило по деревням да сёлам, а теперь – сосредоточено в крупных населённых пунктах. Ну разве это не то же самое, что и западноевропейская урбанизация? Или, скажем, в начале века религиозные нормы в Российской Империи были именно нормами, признаваемыми за таковые большинством, а в конце его атеизм стал массовым явлением, а религия - частным делом, и это несмотря на все попытки «возрождения духовности». Но разве западная секуляризация не привела к тому же? Или, скажем, советская социальная демагогия эгалитаристского толка – разве не она сейчас стала общепринятой в просвещённом мире? А вот, скажем, социальное государство, с пособиями кормящим матерям и бесплатными детскими садиками – ну чем же это плохо, и разве не к тому же в итоге пришли «развитые страны»? Ну и так далее, список можно продолжать, что тот же Корнев с удовольствием и делает - с предсказуемым рефреном: большевики сделали Россию современной («модерновой») страной, и сделали это именно большевики. О да, возможно, они действовали не лучшим образом, были перегибы – но увы и ах, кто же совершенен, кроме Господа Бога? И – да, возможно, другие сделали бы это лучше, но - увы-увы, случилось то, что случилось, история не знает сослагательного наклонения, мы должны жить с тем, что нам досталось, и более того - дорожить тем, чем имеем.

О сослагательном наклонении мы ещё поговорим отдельно, а пока отметим, что отождествление разных процессов «по результату» является методологически некорректным. Одни и те же процессы могут приводить к разным результатам, а разные по существу процессы – к одинаковому. Можно заработать миллион долларов сутенёрством, можно – биржевой игрой, а можно получить их в наследство от богатой тётки. Результат во всех случаях вроде бы один и тот же: три свежеиспечённых миллионера, в одинаково дорогих костюмах, в одинаково роскошных машинах. Каждый из которых, скорее всего, думает, что деньги не пахнут, и что происхождение его состояния не имеет значения (как думают все нувориши). Однако сутенёр, бывший биржевой игрок и счастливый наследник - разные люди. И тот факт, что их жизненные траектории на каком-то отрезке оказались идентичными, ещё ничего не говорит об их дальнейшей судьбе. Которая, скорее всего, будет зависеть не только от того, сколько денег у них на счету, но и от того, откуда эти деньги взялись. Так, бывший сутенёр может стать предметом журналистского расследования, а то и уголовного преследования. Счастливому наследнику в этом смысле ничего не угрожает, зато он рискует легко промотать доставшееся состояние. Биржевой же игрок, скорее всего, этих опасностей счастливо избежит, если только не заскучает и не увлечётся, скажем, азартными играми.

Подчёркиваю: я намеренно использовал пример с деньгами, то есть с предельно обезличенным ресурсом, который минимально зависим от истории своего происхождения. Во всех других ситуациях история заведомо играет не меньшую, а большую роль. Но, повторимся, даже происхождение средств имеет значение для их владельцев. Сейчас, к примеру, в этом лично убедились наши «олигархи», ждавшие, что их «с таким баблом» на Западе примут с распростёртными объятьями – ага, щаз.

Оставляя метафоры. Советские практики, даже внешне похожие на западные, им не тождественны, а иногда и противоположны по сути своей. Например, советская антирелигиозная политика не имела почти ничего общего с западной «секуляризацией». Хотя бы потому, что на Западе падение авторитета религии было связано с явлениями, в принципе невозможными в СССР – например, с сексуальной революцией, или с возрастанием значения судебной власти как посредника в конфликтах граждан с государством, и т.п. Всего этого в СССР не было и быть не могло. Зато имело место физическое уничтожение священнослужителей и монахов, запрет на все формы религиозной самоорганизации (начиная с приходов), запрет религиозной литературы (вплоть до того, что Библия стала полузапрещённой книгой, фактически недоступной для подавляющего большинства населения страны) и т.п. Ничего подобного (или хотя бы сравнимого) история западной цивилизации не знает, если не считать кратковременных эксцессов, которые не оказали серьёзного влияния на ход истории. Если уж искать аналогии советских «антирелигиозных» практик за пределами СССР, то на ум приходит, например, положение христианства в исламских странах. Разумеется, и эта аналогия хромает, и хромает очень сильно, но она всё же ближе к истинному положению дел, чем прямое отождествление советской «борьбы с религиозными предрассудками» с процессами, происходившими в Европе и США.

Разнятся и итоги. Так, религиозные ценности на Западе в результате секуляризации не исчезли, а получили своего рода «светскую редакцию» (например, та же честность, как базовая этическая характеристика западного человека). В СССР ничего подобного не имело места – советская мораль строилась с нуля и в результате обратилась в нуль, что мы и наблюдали воочию в девяностые. Стоит вспомнить и о религиозных корнях западной культуры – пропитанной христианскими мотивами, даже (и в особенности) там, где христианство отрицается. Или, скажем, такая тема, как «уровень религиозного обслуживания» - то есть совокупность минимальных требований, которые предъявляют оставшиеся верующими люди к своим пастырям. Та же РПЦ МП в её нынешнем виде была бы на Западе абсолютно невозможно – не из-за какой-то особенной её «безблагодатности», «экуменизма» и т.п., а по причине запредельно низкого качества религиозных услуг: вполне достаточно было бы отсутствия хороших проповедников.

Примерно то же самое можно сказать и о других «эмансипаторских» советских практиках. Например, «освобождение женщин» (русских, разумеется, других почему-то не «освобождали»), которых освободили так, что они до сих пор не опомнятся, не говоря уже о замордованных и гендерно-затерроризированных русских мужчинах. О советских городах специалисты до сих пор спорят, можно ли называть эти населённые пункты городами в подлинном смысле слова. И так далее – вся советская «модернизация» на поверку оказывается не модернизацией в классическом смысле, но чем-то другим.

Слова и вещи

Обсуждение и анализ особенностей советского общества сильно осложнён одной крайне характерной чертой этого самого общества – а именно, неадекватностью существующих его описаний. Неадекватность эта имеет как фактический характер (мы не знаем об СССР важнейших вещей), так и концептуальный. То есть, описывая советские реалии, мы пользуемся принципиально негодным языком, говоря на котором, мы будем гарантированно сбиты с толку (для чего он, собственно, и был создан).
Поскольку тема немаловажная, уделим ей внимание. Опять же, придётся потрудиться; но, как уже было сказано, мы не торопимся.

Одним из распространённейших обвинений в адрес советской власти является обвинение в лживости и скрытности: «они врали и скрывали правду». Это обвинение, в общем, справедливо – советским людям говорили много такого, что не соответствовало действительности и прятали от них важную информацию. Я имею в виду не только скрываемую от населения научную, философскую, религиозную и художественную литературу (хотя масштабы утаиваемого впечатляют), или специфические советские практики подделки и фальсификации исторических свидетельств (многократно описанных в книгах типа «Комиссар исчезает»), но и куда более важные, хотя и менее эффектные «бытовые мелочи», без которых сложно ориентироваться в практической жизни – начиная от искажённых «для секретности» карт и кончая невозможностью (особенно для квалифицированного специалиста) оценить реальную стоимость своего труда и компетенций, то есть «свою цену» (впоследствии иллюзии на сей счёт обошлись советским людям очень дорого – впрочем, как и всё советское вообще). Однако ложью и умолчаниями дело не исчерпывалось – и более того, не они были и остаются главной проблемой, связанной с пониманием советских реалий. Главной проблемой являлся принципиальный отказ советской власти от сколько-нибудь честного самоописания и самоизучения и упорное, даже демонстративное использование совершенно нерелевантных советской реальности слов, понятий и теоретических конструктов, в том числе заимствованных из «языка Модерна» (хотя и не только и даже не столько его).

Чтобы оценить масштабы этого явления, немножечко освежим память и напомним кое-какие базовые конструкты советской пропаганды, известные каждому советскому человеку с раннего детства. Например, в СССР существовал «культ Великого Октября». Формально это было связано с датой большевистского переворота, произошедшего 25 октября 1917 года по юлианскому календарю, в том же году отменённому теми же большевиками, что переместило дату на 7 ноября. Логичнее всего было бы переименовать революцию в ноябрьскую. Тем не менее, слово «Октябрь» не просто осталось, а активно форсилось советской властью – достаточно вспомнить количество «октябрьских» улиц, площадей, полей, кондитерских изделий одноимённой фабрики и т.п. Причём культ «Октября» приобретал какие-то сюрреалистические формы - я до сих пор помню потрясший меня в детстве образ из советской песни - «и Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди». Я всё пытался представить себе этого рыцаря, скачущего впереди перед Ильичом на лихом коне. Особенно, конечно, впечатляло слово «юный» применительно к месяцу, да ещё и к осеннему – но в советской картине мира Октябрь был именно весной; нет, даже не так – он сам был Весной Человечества, да ещё к тому же и Красной. При всём при том состоялся этот весенний Октябрь в ноябре.

У советского человека всё это как-то уживалось в голове. Но теперь представьте себе современного исследователя, который с умными видом будет утверждать, что социалистическая революция произошла в октябре месяце по современному календарю – потому что все же знают, что революция была октябрьской, а старый календарь большевики отменили. «Ведь это так логично».

Теперь возьмём случай чуть посложнее. Как известно, СССР назывался «Союзом Советских Социалистических Республик». Не касаясь понятия «советский» (напоминаю, что пресловутые «советы» в «состоявшемся» СССР реальной властью не обладали), обратимся к вроде бы понятному термину – «республика». Советский Союз и в самом деле претендовал на то, что был именно республикой, правда, особой, «советской». Тем не менее, когда я, школьником, спросил учителя истории, является ли Союз республикой президентской или парламентской, то получил ответ – «не умничай». Ответ был адекватным, хотя формально учитель мог бы ответить, что СССР – парламентская республика. Но всем было как-то понятно, что Брежнев является главой государства не потому, что он Председатель Президиума Верховного Совета СССР, а потому, что он Генсек.

То есть. СССР никакой «республикой» не являлся. Не являлся он и «диктатурой» в европейском смысле этого слова – скажем, военной. Можно, конечно, назвать его «чекистско-номенклатурной хунтой», но это будет публицистический штамп, а не точное определение. Однако и оно лучше годится в дело, чем ориентироваться на знакомые вроде бы слова.

И опять же – представим себе историка или публициста, всерьёз рассуждающего о СССР как о «республике». А также о Партии как о «нормальной политической партии» (то есть хотя бы с «обещаниями избирателям», хи-хи), о ВЦСПС как о профсоюзном объединении (борющемся за права трудящихся и организующем забастовки и первомайские шествия с плакатами типа «выше зарплату советским инженерам-ракетчикам», ага-га), или хотя бы, скажем, о советских орденах именно как орденах (Российской Империи или европейских стран) [1]. Бедолага попал бы в положении геометра, пытающегося нарисовать при помощи циркуля параболу: донышко вроде ещё как-то вырисовывается, дальше можно тоже как-то исхитриться, рисуя начало ветвей, а дальше «фсё приехали». Думаю, сей наивный изыскатель сломался бы на попытке уложить в свою схему какой-нибудь «демократический централизм».

На это мне могут заявить – ну да, советская цивилизация была самобытной и не соответствовала евроамериканским стандартам, но это не недостаток, а достоинство. Мы создали (я хмыкну при слове «мы», но промолчу) великую страну, перед нами трепетал весь мир, этим надо гордиться, а не стыдиться, и т.п.

В связи с этим напомню, что я вообще не говорю о «недостатках» и «достоинствах». Я также не отрицаю, что гордиться можно чем угодно: монголы вон гордятся Чингисханом, и ничего. Вопрос, на который я хочу ответить, совсем не в этом. А в том, ввели ли большевики население своей страны (и прежде всего русских) в «Современность», или же они завели их в какие-то другие места.

Зафиксируем промежуточные итоги. Мы показали, что советская цивилизация, чем бы она ни была, не похожа на «царство Модерна», поскольку в ней отсутствовали важнейшие для этого самого царства институты и практики. А то, что большевики активно пользовались словарём, предназначенным для описания мира Модерна (называя своё государство «республикой», свою организацию «партией» и т.п.) само по себе ни о чём не говорит – большевики использовали доставшийся им от проклятого царизма словарь русского языка, в том числе и политического, как Шалтай-Болтай – то есть придавая словам тот смысл, который им было выгодно и угодно (или не придавая вообще никакого, кроме чисто заглушечно-затычечного – таких слов и их сочетаний в советском лексиконе было много, чего стоило одно «расширить и углубить»). Но при всём том эти слова описывали какую-то иную реальность.

На это можно ответить так – допустим, так, ну и что? Да, «не Модерн» или «неклассический модерн». Но это было общество цивилизованное, развитое, сложное. Достигнутый в СССР уровень развития был достаточно высоким. И вот на этот высокий уровень развития русских вывели именно большевики, и теперь у русских только один выбор – или стать дикарями, или сохранить эти достижения, и т.п.

Но это иллюзия. Никакое сохранение советских достижений невозможно в принципе. Возможно только сохранение некоторых советских язв и стигматов, и то благодаря постоянному их расковыриванию нынешними властями. Но удержать какой бы то ни было советский «позитив» можно и не пытаться, если только мы не ставим себе задачу восстановления советского строя.

Почему вдруг? Не слишком ли это сильное утверждение?

Что ж, посмотрим.

Вещь как символ: советские страхи

Советский уровень развития – как и любой другой - обеспечивался тремя вещами: а) материальной базой, б) общественными институтами и в) людьми, «заточенными» под взаимодействие с таковыми.

Первое - «материальная база», то есть созданная в СССР инфраструктура, жилой фонд, корпуса и содержимое заводов, корабли-самолёты, и так далее. Проще говоря, «вещи».

Прежде чем мы примемся рассуждать о вещах, напомним: материальная база потому и называется базой, что сама по себе она никакую цивилизацию не создаёт. Для этого нужны ещё два компонента – а) социальные институты и б) люди, способные с этими институтами и через них успешно взаимодействовать и организовывать свою деятельность.

Это вроде бы крайне банально, но об этом приходится всякий раз, когда нам говорят что-то вроде «от Союза нам в наследство досталась промышленность, заводы», забывая, что советская промышленность и даже отдельный завод – это именно устойчивое соединение людей, институтов и материальных объектов, и она прекратила существование ровно тогда, когда были демонтированы советские производственно-снабженческие институты. С этого момента «заводы» превратились из живого и работающего целого именно в «здания и оборудование»… То же самое касается и всех остальных объектов, созданных чьим бы то ни было иждивением. Без одушевляющих их институтов, которые, собственно, и прикрепляют людей к вещам, вещи остаются в лучшем случае «ценным ресурсом», в худшем – грудой камней и металлолома.

Сделав эту оговорку, обратимся, как сказал бы Гуссерль, к самим вещам. То есть к советскому материальному наследию – всем этим построенным в советское время заводам, электростанциям, дорогам, детским площадкам, сталинским «высоткам» и брежневским «транзисторам», ну и, в числе прочего, миллионам памятников Ленину, Мавзолею и лежащей в нём мумии, которые ведь тоже материальные объекты.

Советские патриоты регулярно обвиняют своих оппонентов в том, что эти последние в своём безумном антисоветизме мечтают взорвать Братскую ГЭС, засыпать Беломорканал, снести все детские садики, построенные при «добром Ильиче», а все статуи и бюсты «злого Ильича» сгрузить в камнедробилку и пустить на щебень улучшенной лещадности, с последующим ритуальным использованием оного щебня на строительство дороги к храму святого генерала Власова с присущим ему Бандерою. Поскольку, дескать, антисоветчиков плющит и колбасит от одного взгляда на мощь советских сооружений, колет им глаза Братская ГЭС, а от вида серпа и молота белых гадов прямо-таки корёжит, как чертей от вида креста.

Проще всего сказать, что советские патриоты безбожно врут. Никакие «антисоветчики» никогда ничего подобного не предлагали, и в этом легко убедиться, прочтя их реальные высказывания, а не фантазии советских патриотов. Даже наиболее разрушительные мечтания наиболее отмороженных антисоветчиков касаются только советской символики. Есть желающие снять кремлёвские звёзды, убрать памятники наиболее одиозным советским вождям, похоронить многострадальную мумию «злого Ильича». Кажется, самым смелым из этих мечтаний – этаким предельным посягательством - является разрушение Мавзолея. Но не припомню, чтобы кто-то посягал в своих разрушительных мечтаниях хотя бы на Дворец Съездов – хотя с чисто архитектурой точки зрения это было бы куда логичнее. И уж тем более – никто никогда не призывал «разрушать дороги и мосты, разбирать по кирпичику поликлиники» [2] и т.п.

Почему же советские патриоты так охотно и навязчиво повторяют эту чушь – «они хотят разрушить всё советское, сломать дороги и электростанции» и т.п.?

Ну, во-первых, советская (и постсоветская) пропаганда основана – к несчастью для себя – на дурно понятых заветах Геббельса. В частности, афоризм «чем чудовищнее ложь, тем быстрее в неё поверят» распространился в массах и для многих стал руководством к действию. Советские патриоты усвоили: надо демонизировать противника, причём как можно бесстыднее. «Лгите, лгите – что-нибудь да останется».

Но есть и более глубокая, даже фундаментальная причина. О ней-то и поговорим.

Для советских характерно «зеркальное мышление»: обвинение своих оппонентов в том, что делали или делают они сами. Советская идеология в значительной мере строилась на приписывании другим как раз того, что постоянно творили советские и на чём они основывали своё господство. Если советский навязчиво повторял какое-то обвинение в адрес «фашистов», «капиталистов», «реакционных элементов» и особенно в адрес досоветской России, можно было быть практически уверенным – советская власть именно это самое и творила.

Так вот, именно советская власть отличалась тем, что массово разрушала материальные объекты, в том числе чрезвычайно ценные, по идеологическим причинам. Террор против камней шёл рука об руку с террором против людей, причём характер уничтожаемых объектов не оставлял сомнений в том, почему и зачем они уничтожались. А именно – из-за их символического значения, действительно имеющего место или примысленного большевиками.

Не буду рассказывать уже навязшие в зубах истории о разрушенных церквях, о взорванном Храме Христа Спасителя и Сухаревской Башне, о планах разрушения Кремля и т.п. Возьмём для разбора какой-нибудь относительно незначительный, но характерный, эпизод, ограничиваясь если не временем, то хотя бы местом действия.

Посмотрим, например, на судьбу памятнику одному из величайших русских военачальников, народному любимцу, генералу Скобелеву – который, казалось бы, ничем особо не провинился перед мировым пролетариатом, за исключением преданности русскому народу и широкой известности. Но этого было более чем достаточно. В результате все памятники Скобелеву были снесены в 1918-1920 годах. При этом два памятника находились на территории Польши и были уничтожены поляками, что низко, но по крайней мере понятно. Однако большевики не просто поступили аналогичным образом, но и переплюнули польских русофобов. Уничтожение огромного памятника Белому Генералу в центре Москвы на Скобелевской площади напротив особняка московского генерал-губернатора [3] было произведено по личному указанию Ленина и идеологически оформлено как составная часть и апофеоз первомайских торжеств. Памятник буквально выкорчевали (силами тогдашнего «уралвагонзавода» - рабочие завода «Серп и Молот»), причём снесли не только саму фигуру, но и гранитный постамент. Удивляет отношение большевиков к камню, на котором стояла статуя: вместо ожидаемого в такой ситуации «заменить надпись и поставить что-нибудь своё» гранит взрывали, чтобы не оставить буквально ничего, ну ничего, напоминающего об истребляемом имени (причём уничтожить постамент удалось только с пятой попытки).

А, скажем, бронзовый бюст в деревне Уланово Черниговской губернии (стоявший перед солдатским инвалидным домом) был не просто снесён (или там переплавлен), а демонстративно выкинут в выгребную яму. Символическое унижение было важнее.

Но самое показательное здесь не это. В конце концов, памятник – это предельно нагруженный символизмом объект, практическая ценность которого не столь уж и велика – статую на хлеб не намажешь и учреждение в ней не посадишь. Но большевики уничтожали и куда более практически ценные материальные объекты, если только они имели хоть какое-то «символическое измерение». Так, на той же самой Скобелевской площади стоял не только памятник, но и здание Тверской полицейской части. В 1923 году оно было снесено – и это в условиях тяжелейшего жилищного кризиса, а также бурного роста советских учреждений, которым требовалась площадь. Но нет же, его снесли, оставив на некоторое время только портик с колоннами, некоторое время закрывавший строящееся здание Института Марксизма-Ленинизма. Символическая нагруженность здания оказалась важнее любых материальных удобств.

Стоит заметить, что эта постоянная война с памятниками и зданиями не прекращалась и в советское время, причём ей сопровождалось любое изменение партийной линии.

Опять же, не будем удаляться от Скобелевской площади, переименованной к тому времени в Советскую. Где на месте памятника Белому Генералу поставили (в два приёма) советский памятник – стелу, к котором потом приделали женскую фигуру, изображающую Советскую Конституцию (с лицом племянницы Станиславского). Памятник был не лишён художественных достоинств, советские им гордились. Тем не менее, памятник не вписался в извив сталинской политики: после принятия Сталинской Конституции напоминания о каких-то других советских конституциях было бы, кхм, лишним. Тут-то вдруг и открылось, что статуя изготовлена из говна и палок некондиционных материалов и быстро разрушается, средств на реставрацию нет, и к тому же сооружение не вписывается в архитектурный облик столицы. В ночь с 20 на 21 апреля 1941 года монумент взорвали [4].

Я так подробно копаюсь во всех этих подробностях только затем, чтобы показать, какую страсть к уничтожению символически нагруженных объектов демонстрировали большевики и по каким ничтожным вроде бы поводам они были готовы, не останавливаясь перед расходами и материальными потерями, крушить и ломать.

Но ведь это только начало темы. Архитектурно-монументальный фронт разворачивали далеко не только в СССР (хотя здесь советские особо отличились). Но ведь советская власть вообще постоянно ВОЕВАЛА С ВЕЩАМИ, в которых по каким-то своим причинам усматривала те или иные символы и значения. Это она делала на протяжении всей своей истории – всё время что-нибудь запрещала или отнимала у людей, находя в тех или иных вещах «символы» и «влияния». Вспомним хотя бы эпическую борьбу советских властей с джинсами – невинными, в общем-то, штанами синего цвета, простроченными оранжевыми нитками, сугубо пролетарские по происхождению. Эти-то штанишки стали «символом буржуазного разложения, вокруг джинсов и их ношения возник настоящий психоз и культ, о котором сейчас и вспоминать-то стыдно. Или, скажем, «жувачка» - это тоже был символ и эмблемат первого уровня. Советская власть также боролась с неправильными причёсками, музыкой, и чёрт знает чем ещё. И всегда с одной и той же темой – - а именно, подозревая у тех или иных вещей "символическое измерение".

Стоит отметить, что многие советские патриоты до сих пор уверены, что великий Советский Союз был разрушен «джинсами и жувачкой». Которые оказали волшебное разрушающее воздействие, распространяя вокруг себя буржуазно-растлевающую радиацию.

Прежде чем мы расстанемся с этой темой, стоит также упомянуть ещё и такую особенность советской власти, как её готовность легко расставаться даже с очень ценными вещами, которые ощущались ею как «чуждые», «не свои». Как меняли бесценного Тициана или Ван Эйка из коллекций Эрмитажа и Русского музея на валюту, которую советская элита частично проела, частично же пустила на американские трактора, знают, наверное, все. Но, например, про «апельсиновую сделку» 1964 года, когда советская власть отказалась от всех прав на несколько тысяч квадратных километров Святой земли (некогда принадлежавшей Русскому Палестинскому Обществу, куда входили абсолютно бесценные историко-культурные и религиозные объекты, чья реальная стоимость вообще не поддаётся оценке) в обмен на пригоршню долларов и тонну, что-ли, апельсинов – вспоминают почему-то реже. Хотя безумие этой «сделки» с любой точки зрения, начиная с религиозной и кончая с чисто экономической, очевидно. Однако в символическом плане обладание (или хотя бы претензия, потенциальное право на обладание) этими святынями для советских было, видимо, неприемлемо, и от них при первой же возможности поспешили избавиться.

К чему я веду. Советских отличает крайняя подозрительность в отношении материальных объектов. Они видят в них не только и не столько вещи, сколько «символы», указывающие на какие-то «смыслы». Они видят эти «смыслы» даже там, где их заведомо нет, а уж если они где-то и впрямь присутствуют – советские просто не могут этого терпеть, их трясёт от вида «чужеродной вещи», и они стремятся её или уничтожить, или хотя бы как-нибудь принизить, лишить враждебной силы, истолковать в нужном для себя духе – вырвать, так сказать, ядовитое жало.

Тут дело доходило до смешного. Например, публикация развлекательных романов западных авторов (хотя бы детективов) всегда сопровождалось предисловием, в котором объяснялось, что в романе «обличаются язвы буржуазного общества». Как правило, эти предисловия содержали спойлеры, и поэтому опытные читатели старались в них даже не заглядывать… Или, скажем, отношение к западной моде: страшные тайны рукавчиков, выточек и т.п. скрывали от советских женщин так долго, как могли. Поэтому с точки зрения советских женщин «перемены» началась ни с «гласности», а с появления «бурды», то есть «Burda Moden» - немецкого журнала для малообеспеченных домохозяек, желающих шить себе нестрашную на вид одежду… И т.п. – все, кто жил в СССР, могут сами вспомнить, как оно было.

Это особое отношение к вещам, которые для советских всегда больше, чем вещи, объясняет и странные обвинения в адрес "антисоветчиков". советские патриоты, думающие о том, что «антисоветчики» начную ломать статуи Ленина, а кончат Днепрогэсом, просто-напросто судят по себе. Они сами и их идейные предшественники считают нормальным уничтожение материальных ценностей во имя борьбы с "враждебной идеологией", ради символического эффекта и т.п. Разумеется, они ожидают от своих противников ровно такого же отношения к тем материальным ценностям, которые они считают "своими". То есть они ведут себя как дикарь, убивающий белого врача, пытавшегося взять у него кровь на анализ: дикарь уверен, что его кровь будет использована для наложения порчи, «потому что зачем же ещё ему моя кровь».

Но, возразят мне, разве уничтожение символически значимых объектов не практиковалось везде и всегда? Разве это не самое обычное дело – сносить памятники неприятным людям, ломать здания, где происходили скверные события, и т.п.? В конце концов, те же поляки тоже уничтожили памятники Скобелеву, хотя в большевизме их заподозрить вроде бы затруднительно? Почему же «белая антисоветская власть», буде она установится в России, должна вести себя иначе?

Тут намечается разлом мировоззрений гораздо более глубокий. Потому что у «советчиков» и «антисоветчиков» сильно разнятся взгляды на символическую нагруженность тех или иных объектов. Грубо говоря, советские видят символы (свои, разумеется) там, где «антисоветчики» не видят ничего – или видят совсем другие символы.

Мистика предметности и культ Трактора

Существует, в общем, два крайних взгляда на семантическую ауру вещей. Один можно условно назвать «традиционным» (хотя это и неверно). Он заключается в признании мистической связи вещи со своим творцом и владельцем. Вещь пропитана духом её хозяина, она связана с ним некими мистическими узами, несёт на себе его энергии. Отделить вещь от хозяина невозможно: она явлется его продолжением, как рука или нога. В идеале всё, принадлежащее человеку, должно оставаться с ним и даже быть похороненным вместе с ним, поскольку это его вещи и они не будут служить никому другому. И, разумеется, лучшее, что можно сделать с чужими вещами – это их выкинуть или уничтожить, потому что пользоваться ими «себе дороже» [5].

«Нейтральный» взгляд на тот же предмет состоит в том, что принадлежность вещи – малозначимая условность. Вещи не несут на себе никаких следов предыдущего владельца. Можно отрубить у трупа палец с колечком и надеть на свой, «и ничего не будет». Если на перстне имеется камень с печаткой, обозначающая, что это чужая собственность, её можно и сковырнуть – но лучше, конечно, отнести к ювелиру и продать камушек хоть за грошик. Чужая рубашка, может, и пахнет чужим потом, ну так её достаточно хорошенько выстирать и не забыть отпороть метки. Что касается вещей менее интимных, тут и речи быть не может о каких-то сантиментах, бери и пользуйся. Или продай – это тоже нормально, к тому же сам акт купли-продажи очищает вещь от следов прошлого, это своего рода символическая купель [6].

Наконец, существует и другой край того же отношения – я бы назвал его «воинско-пиратским», что-ли (хотя и это не вполне подходяще). Согласно этому воззрению, вещи действительно несут на себе ауру их владельцев, но это не делает их опасными, а наоборот – придаёт им дополнительную привлекательность, поскольку их присвоение отчасти означает и присвоение себе лучших свойств бывшего владельца, и даже как бы подчиняет его душу.

Стоит заметить, что нациям, преуспевшим в истории, свойственен именно такой взгляд: чужое ценно ещё и потому, что оно является символом победы над чужими. Например, британская мораль, которую Шпенглер обиженно обозвал «деловой этикой пиратов», прямо предполагает абсолютное право британца на любые трофеи. Всё, чего коснётся рука англичанина, становится навеки английским и тем самым усиливает дух Британии. И это касается не только вещей нейтральных – скажем, золота, которое «не пахнет» - но и «символически нагруженных» вещей. Африканский золотой божок, стоящий на полке в кабинете британского путешественника (прямо под висящей на стене головой бенгальского тигра) – это символ того, что британец сильнее божка, он победил его, убил и овладел им, как победил и убил он бенгальского тигра.

Теперь внимание. Можно ли сказать, что эти три отношения к собственности являются всего лишь «культурными особенностями»? Или за этим стоит нечто более существенное?

Верно, разумеется, второе. Видеть в вещах насыщенные чуждой силой артефакты, само прикосновение к которым опасно, «просто вещи» или желанные трофеи, зависит от СРАВНИТЕЛЬНОЙ СИЛЫ творца и первоначального владельца вещей и того, кто тянет к ним руку.

Скажем так. Для человека слабого имущество сильного представляет собой нечто, во-первых, символически насыщенное, и, во-вторых, опасное, причём в самом что ни на есть практическом смысле. Даже если слабому случится какой-нибудь хитростью, подлостью, или просто случайной удаче, одолеть сильного – он всё равно чувствует это. Крестьянин, убивший спящего рыцаря, может завладеть его доспехами, мечом, фамильным перстнем. Но обладание всеми этими вещами для него просто-напросто опасно – если у него найдут что-нибудь из этого, его казнят. Поэтому крестьянин постарается или как-нибудь тайно сбыть это добро с рук, или закопать его в тайном месте, и лишь раз в год, в глухую полночь, выкапывать клад и любоваться этими прекрасными вещами, которые так никогда и не станут его настоящей собственностью. «Видит око, да зуб неймёт».

Если же рыцарь в бою добудет мечом ценную добычу, он не только не будет её прятать, но, наоборот, станет ей кичиться, особенно если враг был достойным. Он будет гордиться мечом, отнятым у сарацина, и шлемом, снятым с убитого разбойника. Потому что он владеет этими вещами по праву силы, причём силы именно правой.

Неким аналогом личной силы для цивилизаций и культур является СРАВНИТЕЛЬНЫЙ УРОВЕНЬ РАЗВИТИЯ. Только тут ситуация ещё жёстче: творения более сильной цивилизации и более высокой культуры представляют РЕАЛЬНУЮ ОПАСНОСТЬ для культуры более низкой и слабой. Самую что ни на есть прямую и настоящую. Достаточно вспомнить, во что обошлись Африке бусы и зеркальца, на которые африканские вожди обменивали людей.

При этом артефакты культуры более низкой, наоборот, только укрепляют культуру более высокую. Импорт чая, кофе и пряностей никоим образом не ослабил Европу, не сделал её зависимой от производителей всех этих благ, а наоборот – побудил европейцев установить свой контроль над производителями столь ценных благ.

То есть. Для высшей, доминирующей цивилизации характерно «трофейное мышление» - то есть желание присваивать себе чужое и радоваться этому. Для цивилизации же низшей, менее развитой, но пытающейся сопротивляться чужому доминированию, характерно мышление «охранительное» - то есть страх перед чужим (даже полезным и красивым, и особенно полезным и красивым), стремление оградить себя от чужого, поскольку и обладание им опасно, и оно само опасно тоже.

Теперь, я думаю, становится более понятным отношение большевиков к русскому наследию – и их священный ужас перед джинсами.

Согласно официальной идеологии большевиков, они как раз и являлись «простолюдинами, убившими аристократов и богачей», то есть тем самым крестьянином, которому благодаря невероятно удачному для него стечению обстоятельств удалось убить рыцаря – то есть Российскую Империю [7]. Доставшееся им имущество убитого жгло руки – не то чтобы очень сильно, но достаточно ощутимо, чтобы уничтожать особенно знаковые вещи или избавляться от них. С другой стороны, предметы, созданные цивилизацией, которые сами большевики признавали (пусть лично для себя, не на публику) более высокой, чем их собственная, их пугали. Не понимая их сущности, они относились к ним как к опасным предметам, которые, конечно же, невероятно желанны (большевики готовы были душу продать за качественные западные товары), но именно поэтому должны быть спрятаны от широких народных масс.

Вот тут мы, наконец, выходим на главное. Советские воспринимали «символически» не только чужие вещи, но и свои. Поскольку они вознамерились сравниться с высшей цивилизацией, и поставили это своей главной задачей, то обычные для высшей цивилизации вещи воспринимались советскими как «достижения» и «победы», имеющие сакральное и символическое значение.

Примеров тому не счесть. Возьмём для примера самое скучное, что есть на свете – сельхозработы. Во всём мире цикл «сев – уборка» воспринимается как базовая рутина (хотя и очень важная, именно по причине своей базовости). Но для советских это была эпическая «битва за урожай», сражение за наполнение «закромов Родины» трофеями – то бишь «полновесным зерном нового урожая». Трактор и комбайн – обычная сельхозтехника, но в СССР существовал культ Трактора. И так далее, и тому подобное – перечислять все приметы этой смешной и абсурдной религии было бы долго.

Носители советского мировоззрения воспринимают практически всё, сделанное при Советской Власти, как её Священную Эманацию, теснейшим образом связанную именно с Советской властью и являющуюся её воплощением и продолжением. Для них домна – это Собор Советской Индустрии, трактор – священный предмет, аватара Советской власти, а атомный ледокол – Ленин, то есть одно из его воплощений [8].

Да, кстати, о плотинах. Многожды упоминавшийся здесь Днепрогэс для советского патриота – это ведь не просто электростанция, а Храм Советской Электрификации, святилище Лампочки Ильича, священное сооружение, имеющее сакральное значение. Днепрогэсу поклонялись, культ Днепрогэса (и других «советских достижений») насаждался сознательно. И когда в 1941 году НКВД взрывало плотину, это было не только прагматическое решение «не отдавать ценности врагу», но и сакральный акт – уничтожение святыни, защищаемой такой ценой от осквернения врагом [9].

И, конечно же, Космос, Бомба и прочие Великие Достижения Советской Власти рассматриваются советскими именно как святыни.

Разумеется, всё сказанное относится именно к честным советским патриотам, которые и в самом деле чувствуют душевное сродство с советской цивилизацией, тоскуют по ней и её бескорыстно любят. Циничные же манипуляторы советскими чувствами просто пытаются загнать своих оппонентов в классическую ситуацию ложного выбора, в "вилку": или вы мечтаете взорвать Днепрогэс, или целуете пятку великого Ленина, который провозгласил электрификацию всей страны. Выбирайте, выбирайте. Главное, чтобы выбирали именно из этих двух возможностей.

Но почему советские товарищи так уверены, что их враги (коль скоро они считают «антисоветчиков» врагами) видят в советской материальном наследии нечто большее, нежели ценное имущество или трофеи? Которые можно и нужно присвоить и использовать? И при этом - не быть ни на йоту, ни на скрупул благодарными тем, кто принимал решения о строительстве всех этих объектов и сооружений?

Советское наследие как законный трофей

Рассмотрим теперь «белое», «антисоветское» отношение к советскому материальному наследию.

С точки зрения последовательного антисоветчика большевики – не просто какие-то там "идейные противники", а враги, которые в своё время совершили преступления против русского народа, обманули, ограбили и убили миллионы людей. За такие вещи они должны заплатить. Конечно, «по-честному» никаких советских ценностей не хватило бы на расплату даже с казаками. Но всё то, что от советской власти осталось, безусловно должно перейти в законную собственность её жертв и их потомков. И как таковое – разумеется, сохранено.

Это совершенно стандартное европейское отношение к трофеям. Так, например, при всей жестокости Второй Мировой Войны (в ходе которой применялись тотальные бомбардировки, уничтожение целых городов вместе со всеми культурными ценностями и т.п.), никому и в голову не пришло бы после капитуляции Германии уничтожать имущество фашистов на том основании, что оно было создано гнусными человеконенавистниками, осквернено их грязными руками и т.п. Нет, разумеется – всё уцелевшее в ходе военных действий было или присвоено победителями (без малейших колебаний), или уж оставлено немцам (на крайне жёстких условиях). Оставляли немцам только то, что не могли вывезти – например, автобаны. И заставляли «благодарить и кланяться». Но – ничего не поломали, не попортили и не повредили.

Заметим и подчеркнём: победителями присвоено было ВООБЩЕ ВСЁ. Включая самые что ни на есть символически нагруженные «фашистские» вещи, да и сам «фашизм». Не будем говорить о специфических "еврейских" претензиях, связанных с этой темой – это отдельный разговор, Напомним лишь, что «фашистская тема» широчайшим образом используется в западной массовой культуре. Это бизнес, контролируемый победителями, которые так или иначе получают свою копеечку с каждой свастики и каждой зиги в каждом фильме, книжке, компьютерной игре и т.п. (как, впрочем, и с красных звёзд, хотя они и в меньшей цене).

Чтобы сделать ситуацию совсем уж выпуклой (с), напомню вот какой забавный момент. До 1979 года американские власти, среди прочих трофеев, владели правами на издание «Майн Кампф». Разумеется, все выручаемые средства (не столь уж значительные, но «и копеечка не лишняя») передавались в фонд возмещения ущерба жертв войны – да иное было бы и странно. Потом права были переданы баварскому правительству. Сейчас оное правительство, готовясь к 31 декабря 2015 года (когда истекут все сроки авторских прав на книгу и она перейдёт в общественное достояние) вложило около полумиллиона евро в проект научного комментированного издания. Как вы думаете, что они имеют в виду? Нет, совсем не возрождение «фашизма и гитлера», они же не дураки. Они просто намерены отжать на символическом уровне кусок своей законной исторической собствености. «Это наше», ага-ага.

Впрочем, о правах на идейно-символическое наследие мы поговорим позже, поскольку эта тема непривычна и может вызвать разного рода недоразумения. Пока же зафиксируем самое что ни на есть банальное: все материальные ценности, созданные в СССР, являются законной собственностью русского народа, и после победы над советской властью [10] всё это должно перейти в нашу собственность, на которую мы имеем двойные права – и как на трофей, и как на созданное трудом и страданиями наших предков. Разумеется, советское наследие должно быть сохранено в наилучшем состоянии, и эксплуатироваться разумно и бережно – как и любая ценная собственность. При этом никакой «благодарности» советской власти за это не полагается – как не полагается никакой благодарности немцам за их заводы, станки, оборудование и прочие ценности, вывезенные в 1945-1946 году из Германии. И даже меньше – потому что немецкие заводы всё-таки строились в основном трудом немцев, а не только «остарбайтерами». Советские же ценности были созданы подневольным трудом русского народа. Так что это не только законный трофей (хотя и этого было бы достаточно), но и в подлинном смысле наша собственность, созданная нами, нашим трудом, на которую были положены наши жизни.

Кстати об этом. Для последовательного «антисоветчика» многие советские сооружения действительно имеют символическое значение, но совсем не то, которое придают им советские. Например, всё то, что построено руками советских политзаключённых, то есть, с точки зрения «антисоветских русских» - руками мучеников. И если, скажем, появится идея ради какой-нибудь хозяйственной надобности засыпать Беломорканал, первыми против такой идеи должны протестовать именно «антисоветчики» - поскольку «смерть-канал» сам по себе является памятником замученным русским людям, и должен быть сохранён хотя бы поэтому [11].

Повторим ещё раз для закрепления. С "чисто антисоветской" точки зрения, советское наследие – это наследие чужой, враждебной русским власти, которая заслуживает только ненависти. При этом всё это наследие должно рассматриваться примерно так же, как рассматривалось имущество фашистской Германии: это материальные ценности, которые должны отойти русским а) как трофей, б) как законная компенсация за понесённые нами страдания и лишения, и, наконец, в) как плоды нашего же труда. Это трижды справедливо.

Я обозначил именно "идеально антисоветскую" позицию. В реальности от неё возможны разного рода отклонения, уточнения и поправки. Но это именно отклонения и уточнения. В целом же - а ля гер ком а ля гер: "шмайссер отличный автомат - фашист враг и гадина - отнимем у него шмайссер и будем из него стрелять по гадам" (а не "полюбим же Гитлера за прекрасный шмайссер"). Вот ровно того же самого отношения заслуживает и всё советское материальное (и не только материальное) наследие. Никаких противоречий тут нет и быть не может, позиция абсолютно логичная, внятная и единственно возможная в нашей ситуации.

Советчики могут, пожалуй, сказать в ответ примерно следующее: всё это теоретические рассуждения. На самом деле вы, антисоветчики, такие же варвары и дикари, как и мы. Если вы всё-таки дорвётесь до власти, вы непременно поступите так же, как мы поступили с российским наследием – то есть изуродуете и уничтожите всё, что напоминает об СССР. Ну, может быть, вы и не будете взрывать плотины, но уж сталинские высотки наверняка снесёте. Ибо они будут колоть вам глаза, как комиссарам колол глаза Храм Христа Спасителя.

Как ни странно, но это утверждение легко опровергаемо фактами. История дала нам случай узнать, как обошлись с советским наследием – причём именно со сталинской высоткой – одно из самых оголтело-антисоветских и к тому же русофобских обществ, которые только можно найти на просторах бывшего советского блока.

Этот пример настолько показателен, что заслуживает отдельного рассмотрения.

Casus Poloniae. Prezentów się nie oddaje

Итак, рассмотрим судьбу советского наследия в странах, освободившихся от коммунизма, в которых советофобия усиливается русофобией, причём советофобей и русофобией высокого накала, ставшими частью национальной идеологии и даже идентичности – как, например, в странах Прибалтики и в Польше.

Чтобы заострить ситуацию, рассмотрим судьбу советского наследия именно в Польше. Возьмём объект, в высшей степени «символически нагруженный», вызывающий крайне сильные чувства, именно на уровне «плющит и колбасит», причём построенный (по мнению поляков) именно с этой целью. И посмотрим, был ли он поляками уничтожен, и если нет – как и для чего использован.

Я имею в виду судьбу так называемой «девятой сталинской высотки» - огромного здания Дворца Культуры и Науки в центре Варшавы, возведённого в 1952-1955 году советскими рабочими и архитекторами на советские деньги по распоряжению Сталина, который таким образом сделал польскому народу «подарок со смыслом». А смысл был более чем прозрачный: здание – буквально подавляющее Варшаву (точнее, то, что от неё осталось) и богато украшенное советской символикой (c барельефами «поляки приветствуют советских освободителей» и т.п.) – стало зримым выражением советской мощи и доминирования. Ну и напоминанием об уничтоженном Александро-Невском соборе, воспринимавшегося как символ русского господства и снесённого поляками в 1924-1926 годах [12]. «Не хотели добрых русских царей – получили весёлого осетина». Плюс, конечно, широта жеста – стоимость сооружения сейчас оценивают в сумму, приближающуюся к миллиарду долларов [13].

Понятное дело, что «Пекин» [14] колол глаза гонористым полякам в самом что ни на есть прямом смысле слова. Не замечать этого сооружения было просто невозможно, не понимать его символического смысла – тоже.

Неудивительно, что после крушения коммунизма начались разговоры о том, чтобы от сталинского подарка избавиться, «вернув городу его исторический вид». Поскольку же русофобия в Польше является чем-то вроде гражданской религиии, то, казалось бы, подобные иницативы должны были бы ну просто автоматически вызвать массовую поддержку, а то и быть реализованными.

В реальности же разговоры о сносе высотки оказались не то что беспроигрышными, а просто невыигрышными. Всё, что было сделано народом, сбросившим коммунистическое иго (и чрезвычайно этим гордящимся) – это демонтаж (торопливый и не особенно удачный) нескольких особенно одиозных статуй и изображений. На само же здание, некогда столь раздражающее, никто всерьёз покушаться не стал.

Более того, польские власти, на словах поддерживая разговорчики насчёт сноса (или не мешая этим разговорам), на практике предприняли все возможные действия, чтобы здание спасти, обустроить и сделать из «мрачного памятника сталинизма» национальной гордостью. На недешёвое функционирование сооружения (а его обслуживание стоит немало) исправно выделялись деньги, более того – производилась реставрация, внутренние помещения отделывались под евростандарт, тихо и без шума снимались наиболее одиозные статуи и барельефы (при этом ни один из них не был уничтожен). Занимались и внешним обликом, с той же целью - так, в 1995 встроили в навершие огромные часы (заодно избавшившись от кое-какой символики), которые одно время считались самыми высоко расположенными башенными часами в мире [15]. Ну а с 2007 года PkiN числится памятником архитектуры и истории, и, как таковой, стал священным и неприкосновенным. Решение, кстати, принималось с трудом, и явно проталкивалось сверху.

Интересна судьба дальнейших попыток поиграть на этой поле. Так, Радослав Сикорский, польский министр иностранных дел и довольно популярный политик, в том самом 2007 году поднял вопрос о демонтаже здания, «символе сталинизма», рассчитывая на массовое одобрение варшавян. Напомню, выступить в Польше против чего-то российского, да ещё и советского, да ещё и сталинского – это всё равно что выступить в Москве против запланированного лично Путиным чеченско-таджикского гей-парада, финансируемого при этом Чубайсом с личного благословения Збигнева Бжезинского. То есть «эффект гарантирован». Сикорский же нажал на все клавиши – начиная от того, что поляки должны «пережить катарсис» и кончая «неэкологичностью здания» и «расходами на капремонт». Ну и пообещал на месте сталинского монстра устроить парк, чтобы поляки могли там катать колясочки, учинять пикнички и всячески прогуливаться, кормя белочек и не перегружая старые Лазенки.

Первые опросы населения показали, что большинство поляков относятся к советскому дворцу отрицательно и Сикорского как бы поддерживают. (Правда, опрошено было всего 10000 человек, «считайте процент»). Однако немедленно возникли движения за сохранения здания, вроде бы возглавляемые какими-то «простыми польскими ребятами», куда немедленно вписалось немало народу, в том числе пресловутых креаклов.

[В отличие от России, креаклы в Польше действительно есть, так как «креатив» там является нормальной частью экономической системы (как в любом современном государстве).

A propo – кратенько об этом. 50% стоимости современного товара – это упаковка. Так вот, «креатив» - это символическая упаковка, разновидностью которой является упаковка реальная (а не наоборот). Производители символической упаковки и есть креативный класс (точнее, прослойка). В России что-то такое тоже водится, хотя прослоечка эта хиленькая и очень недовольная своим положением, так как паковать приходится в основном начальское дерьмецо, и к тому же его на всех не хватает. «Но это наши проблемы» - в большинстве стран нормального мира всё-таки что-то да производится, причём во всех сферах, от зубных щёток до политических идей, только успевай заворачивать.]

Так вот, «креаклы» вдруг-таки заняли позицию, суть которой хорошо выражает ставшая популярной наклейка-трафарет:

Я думаю, фраза не нуждается в переводе. Если коротко – это СУТЬ подлинно европейского отношения к таким вопросам.

При этом поляки сделали всё, чтобы сгладить то самое ощущение «глаза колет». Как я уже говорил, здание очищено от наиболее неприятной «сталинской» символики. Надменное доминирование здания над Варшавой будет сглажено благодаря строительству вокруг него современных небоскрёбов. А в самом здании будет расположен Музей Коммунизма.

И, разумеется, никакого парка с белочками на этом месте не будет. Подарки не отдают.

Вот и русские имеют право так же отвечать на любые советские заходы на тему – «или целуйте пятку Ленина-Сталина, или откажитесь от того-то и сего-то, что было сделано при них».

Нет, ребятушки. «Мать не продаётся, в жопу не даётся» (с). Целовать поганого лениносталина мы не будем, а распорядимся с ним как пожелаем: хучь в землю закопаем, хучь в музее выставим на потеху народную, хучь из его башки пресс-папье понаделаем или там пивных пробок. А всё созданное при лениносталине будем рассматривать как законную компенсацию (повторяю, крайне недостаточную, по принципу «с паршивой овцы хоть шерсти клок»), причём созданную трудом наших предков и их же мученичеством, то есть как наше трижды законное имущество.

Как относиться к наследию Российской Империи

Этот вопрос, в общем, должен быть задан. А если он никому не пришёл в голову, значит, я пишу в пустоту. Но будем надеяться, что я его просто не заметил или не дождался.

Так вот, я об этом уже писал. Посмотрите, кому интересно. Постинг старый, но суть вопроса с тех пор не поменялась.

Вообще. Я довольно последовательно провожу одну и ту же позицию. Просто её усиленно, через мегафон, «не понимают», причём мегафоны меняются, закрикивают с разных сторон и орут разное. Поэтому приходится говорить то так, то этак. Но это одно и то же, поскольку моя базовая позиция довольно устойчива. Колёсики могут крутиться под влиянием обстоятельств, а ось неподвижна.

Что, впрочем, - - -

***

Вообще говоря. Для особо нетерпеливых я могу изложить всё «позитивное» содержание сериала в нескольких строчках. Правда, боюсь, мало кто из моих обычных читателей это поймёт. С другой стороны, почему бы не объявить намерения, тем более, что тем, кому это действительно интересно, и так давно понятно, чего мы хотим. "Вот уж не бином Ньютона".

Русские – СССР:

Разрыв связей «часть – целое».
Формирование негативной связи по варианту «отторжение сверху»: «русский = победитель советского».
Легитимность новой государственности по американо-израильскому варианту отвержения негативного исторического опыта: «будущее = того-то и того-то больше никогда».
Оформление связи «владелец – собственник», по варианту «русские = трижды законные собственники советского имущества» (при «всё советское = имущество»).
Делегитимизация захвата русской собственности, реальной и символической, начиная с судебного рассмотрения итогов приватизации и кончая понижающим присвоением советского символического наследия, скорее всего - по "французскому" варианту («наполеон»), но ближе к "чешскому".

Русские – РИ:

Делегитимизация прав на захваченное русское наследие и его интерпретацию.
Оформление связи «владелец – собственник», по варианту – «русские – единственные законные наследники и владельцы русской истории и культуры». Повышающее присвоение по "восточноевропейскому" варианту.
Оформление связи «часть – целое» как «причина – следствие»: восстановление правового и т.п. континуитета с Российской Империей.
Оформление связи «часть – целое» как избрание видового отличия: формирование русской идентичности на основе идеализированной русской аристократической культуры, скорее всего - по "восточноевропейско-западнославянскому" варианту («пан»).

Про «русские – Запад» и прочие темы уже не буду: sapienti sat.

ДОВЕСОК. Травматические моменты сознательно обойдены, так что понимающим людям: не задавайте вопросов о бессознательном страхе и т.п. "Кагбэ понимаем", но - - -

***

О достижениях: «спортивный» подход

Итак, с Божьей помощью и при моём скромном участии мы выяснили, что «антисоветчики» не собираются взрывать сталинские «высотки» и гоняться с кувалдой за советскими тракторами, чтобы их изувечить. Просто потому, что они относятся ко всему этому просто как к вещам, а не как к «символам советских достижений». Советские же, одержимые своей верой в то, что абсолютно любая вещь, сделанная в СССР и хоть как-то пригодная для употребления, является Живым и Зримым Свидетельством Советских Достижений (и наоборот – хорошие несоветские вещи не "просто лучше" советских, они хороши со злым умыслом, они «чернит наши достижения» и поэтому заслуживают уничтожения или хотя бы ритуального уничижения) этого понять не могут и не хотят. Ибо им присуще видение мира как арены бесконечного «соревнования систем», причём «системы» меряются не чем-нибудь полезным, а именно специальными «достижениями», основная ценность которых состоит в символическом превосхождении чужого «достижения» - примерно как в большом спорте.

Впрочем, оговорюсь. Ничего ужасного и противоестественного в любви к рекордам, конечно, нет, если только эта любовь не становится болезненно-самодовлеющей. Официалные и неофициальные пиписькомерянья и вгрудибиения, всяческие сравнения стран и народов, составление всяческих рейтингов и прочая делёжка разнообразных медалей и мест на пьедесталах – совершенно обычное дело. Просто серьёзные люди относятся к этому примерно так же, как производственники к тестированию изделий в пиковых режимах, а продажники – большим публичным презентациям. И то и другое важно, но производство запускается не ради этого. Более того – все эти функции можно передать на аутсорсинг, ограничившись «организацией процесса». Впрочем, и тут есть свои медали и места в рейтингах – просто они не столь известны широкой публике, о них знают только те, кому это нужно.

Как обычно, посмотрим на факты. Возьмём для примера такую популярную игру, как открытое некогда американцами и подхваченное всем миром соревнование «кто построит самое высокое здание и нагромоздит на него самый огромный шпиль».

Нетрудно убедиться, что сами первооткрыватели и организаторы соревнования давно перестали сами играть в эту игру, отдав наскучившую забаву менее уверенным в себе странам и народам, оставив за собой только скромное право оказывать игрокам посильную помощь.

Интересен и поучителен, однако последний раунд с участием США, а именно - американско-польское (читай – «американско-социалистическое») соперничество по части строительства телевышек. В 1963 году американцы построили телерадиомачту в Северной Дакоте. Сооружение имело чисто практическую ценность и никаким «вызовом» кому бы то ни было не являлся – «просто надо было». Но социалистический блок ответил на наглые происки американского империализма, всего через десять лет воздвигнув в Польше [16] огромную телерадиовышку. Возведённую исключительно ради пропаганды, во всех смыслах сразу: с неё можно было вести вещание на всю Европу и Северную Африку. То, что ни европейцы, ни даже вменяемые африканцы никакого польского радио слушать не будут (разве что в качестве курьёза), как-то не учли. Западники же это прекрасно понимали и смотрели на польско-социалистические архитектурно-пропагандистские усилия как на глупые потешки глупых людишек. Хотя, естественно, корреспондентов на открытие прислали и в книгу рекордов Гиннесса занесли [17].

Огромная радиовышка стала самым высоким сооружением в мире, лифт к верхушке сооружения ехал полчаса. Монстр простоял до 1991 года, когда и рухнул в момент замены растяжки. Именно рухнул, в самом банальном смысле слова. Сложился посерёдке и шмякнулся оземь. Повезло ещё, что никого не зашибло.

Это, повторяю, был «последний раз». В текущий же исторический момент эту разновидность пиписькомеряния, как окончательно потерявшую актуальность, отдали арабам, которые и показывают миру свои гордо вздымающиеся башни [18]. Например, крошечные Эмираты заняли третье место в списке стран, лидирующих по количеству сооружений высотой более 200 метров, а самое высокое здание в мире – Бурдж-Халифа – расположен в Дубае.

К вопросу о советских достижениях: КВП

Я несколько подзабросил сериал про поручика Голицына, поскольку был занят другими делами (чесгря, более интересными). В то время как Сергей Корнев, сподвигнувший меня на этот тяжкий труд, продолжает биться с «каппелевцами», стремясь превзойти в накале дискурса интернетных побивателей «совков». При этом ряды «каппелевцев» в воображении Сергея множатся – уже не только Просвирнин (которого Корнев когда-то передо мной защищал) или ваш покорный слуга, но и Холмогоров записан в ряды нечистых, и даже у почтеннейшего Сергея Волкова отросла страшая «каппелевская фуражка, давящая на мозг». Если дело дальше так пойдёт, Сергей довольно скоро распугает всех белых русских вокруг себя и останется наедине с советскими ордынцами. Простят ли они ему былые прегрешения против Иосифа Виссарионовича и жены его Софьи Власьевны – неизвестно, как он сам отнесётся к открывшимся видам – Бог знает.

Так что мою писанину можно было бы и не продолжать, а подождать завершения духовной эволюции оппонента, чтобы обсуждать уже финал. Увы – я уже назвался груздём, так что придётся и дальше трястись в этом кузове. Трястись придётся долго – но, как я уже не раз говорил, мы никуда не торопимся.

Итак, вернёмся к тезису, который я было заявил, но вынужден был отвлечься на обсуждение бредовой (с моей точки зрения, но не с точки зрения советских патриотов) темы «антисоветчики хотят взорвать Днепрогэс и снести сталинские высотки». Хотя «если уж по-хорошему», то данную тему стоило бы раскрыть и в позитивном ключе – так как очень многие советские (и постсоветские) объекты и в самом деле следовало бы взорвать или снести. Не из «безумного антисоветизма», разумеется, а по причинам прагматическим и отчасти эстетическим (поскольку они уже ни к чему полезному не пригодны и к тому же некрасивы). К этому отчасти примыкает важная тема советской символики – каковую я, однако, оставлю на сладкое.

Но - к делу, то есть к тезису. Звучал он так:

[Корнев и иные советофилы] утверждают, что достигнутый в СССР уровень развития был достаточно высоким. И вот на этот высокий уровень развития русских вывели именно большевики, и теперь у русских только один выбор – или стать дикарями, или сохранить эти достижения, и т.п.

Но это иллюзия. Никакое сохранение советских достижений невозможно в принципе. Возможно только сохранение некоторых советских язв и стигматов, и то благодаря постоянному их расковыриванию нынешними властями. Но удержать какой бы то ни было советский «позитив» можно и не пытаться, если только мы не ставим себе задачу восстановления советского строя.

На меня за это предсказуемо «абиделись». Примерно так, как «абижаются» на человека, высказывающего какую-то неприятную банальность. Как, скажем, обижается плохая хозяйка на слова мужа – «Маня, у тебя опять рыба в холодильнике стухла». Маня вскидывается – да ничего не стухла, да совсем свежая, слегка чуть-чуть попахивает, да тут только одна рыба плохая, а вот этот кусочек хороший, прямо сейчас вот пожарю, с майонезиком, пальчики оближешь… Муж слушает, пожимает плечами и говорит – «сама есть будешь, а меня не трави». Дура лезет в амбицию – нет, будешь есть, будешь, и ребёнка накормлю. Начинает жарить тухлятину, вонь ползёт по всей квартире, ребёнок прибегает и говорит, что эту каку он кушать отказывается. Психованная мамашка - в ор: нет, будешь, будешь кушать, гадёнок, я тебе в рот запихну. Ребёнок, подавленный и напуганный, ест тухлое, через полчаса приходится вызывать скорую – отравление. Но и тогда мать не признаёт, что дело в тухлой рыбе – нет-нет, всё дело в мороженом, которое ребёночек ел за день до рыбки. И лишает ребёнка мороженого на месяц, чтобы больше не травился. А рыбу потихоньку выкидывает, потому что самой есть всё-таки страшно.

Примерно так же ведут себя поклонники советских достижений. Им, в общем-то, и самим понятно, что "оно стухло". Сами они кушать тухлое, скорее всего, не будут – за исключением разве что совсем уж отмороженных. Но и признавать, что рыбка-то фу-фу, они тоже не хотят, и всё бредят какими-то кусочками, которые, дескать, можно ещё обвалять в мучице и жарнуть на подсолнечном. Слава Богу, накормить этим добром в реальности они не могут (по крайней мере пока), но протухшее занимает место в нашем холодильнике и плохо пахнет. Потом с тухлятины натечёт, холодильние придётся отмывать, и ещё не факт, что отмыть вообще удастся. А это уже, согласитесь, проблема – причём совершенно лишняя, которую можно было бы избежать, если бы не вздорный норов нашей «манечки».

Но оставим метафоры и поговорим по существу.

Прежде всего – о достижениях. Некоторые «антисоветчики» ставят это слово в кавычки, как бы намекая, что достижения были какими-то плохими или ненастоящими. Я считаю, это лишнее. Достижение – это всего лишь успешная реализация определённой цели. Насколько достижение некоторых целей вообще желательно – вопрос дискуссионный. По мне так лучше признать достижениями всё, что кому-то кажется таковым, а потом уже разбираться.

Итак. Советские товарищи обычно считают достижениями советского строя отсутствие безработицы, бесплатное образование, бесплатную медицину, высокий уровень личной безопасности, авиастроение, отсутствие «похабщины» в телевизоре и т.п. Всё это венчается двойной короной Космоса и Бомбы.

Примем, что всё это является чем-то хорошим, во всяком случае – кому-то это сейчас кажется хорошим. «Пжалста».

Но достижение состоит не только из результата, а ещё и из определённого способа его реализации. Не бывает «бесплатной медицины вообще» - бывает определённая схема развёртывания и финансирования лечебных учреждений, систем охраны здоровья, поддержания норм безопасности на производстве и очень много чего ещё. Не бывает «вообще безопасности» - бывает только определённая система работы правоохранительных органов, спецслужб, к ним прилагается определённый способ организации общества на низовом уровне, и так далее, кончая освещением данных проблем в СМИ. Не бывает «телевизора без голых баб» - бывает система цензуры, функионирующий в определённых условиях (например, в СССР – в условиях абсолютной государственной монополии на все средства массовой информации).

Рассматривать результаты в отрыве от способа их достижения – всё равно что верить, будто плюшки с неба падают. За каждым достижением стоит система институтов. Собственно, настоящим достижением является построение подобной системы, а результат её работы – это уже следствие.

Это ещё не всё. Уже рассмотренные примеры указывают, что одни институты опираются на другие, и все они вместе образуют ту целостность, которая называется «общественным строем». У этого общественного строя всегда есть несколько базовых институтов, на которые опираются все остальные. Если они куда-то деваются – вся система перестаёт работать. Или, во всяком случае, она уже не работает так, как раньше. «Лучше» или «хуже» - вопрос уже второй, хотя и важный. Но поскольку он важный, то сразу заметим – обычно они начинают работать сильно хуже или вовсе перестают, так как институты заточены под систему.

Чтобы не быть голословными, разберём какой-нибудь конкретный пример. Возьмём какой-нибудь советский институт или практику, во избежание советосрача – что-нибудь такое, о чём никакой самый завзятый антисоветчик не скажет ничего плохого. То есть не связанный ни с ГУЛАГом, ни с коллективизацией, ни с отсутствием частной собственности, ни с вмешательством государства в личную жизнь, и т.п. Что-то однозначно полезное, что облегчало людям жизнь, причём не за счёт её утяжеления в каком-нибудь другом отношении. И к тому же легко обозримое – потому что про глобальные институты и практики говорить нужно много и долго, а нам нужен кейс, который можно разобрать по косточкам.

Итак, пример. В СССР на предприятиях существовала очень полезная вещь – касса взаимопомощи, КВП. Касса работала по схеме общества взаимного кредита, но при этом частично беспроцентного и работающего с мелкими суммами (в рамках потребительского микрокредитования). То есть – участники платили ежемесячные взносы (очень небольшие, полпроцента месячного заработка), зато имели возможность иногда взять оттуда крупную сумму денег. Кредит «до получки» был беспроцентным, долговременные кредиты предполагали 0,5% в месяц, причём можно было снизить процент до 0,25, добиваться отсрочек и т.п. Деньги выдавали в порядке общей очереди или по заявлению с обоснованием – мол, нуждаюсь, деньги нужны позарез. Обоснование рассматривалось на собрании и чаще всего удовлетворялось [19]. После пятидесяти взносов (накапливаемых за четыре года и два месяца) член КВП мог дальше их не вносить, зато он получал право на внеочередную ссуду. Иногда можно было добиться и невозвратной ссуды – как правило, в очень критических ситуациях, и только если в кассе были лишние деньги (то есть накопившиеся проценты и пени по просрочке). Согласитесь – условия ну совершенно ведь божеские, особенно если сравнить с нынешним банковским разбоем.

Правление выбиралось открытым голосованием – хотя, разумеется, в реальности этот вопрос решался по согласованию с «треугольником» и абы кого выбрать было нельзя. Тем не менее, эти выборы были демократичнее, чем многие другие в СССР, да и абы кого туда и в самом деле не ставили. Скандалы случались, но редко.

Для КВП было характерно относительно справедливое распределение выдаваемых средств с учётом «степени нуждаемости» просителя. Разумеется, справедливость и нуждаемость тут понимались в рамках советских представлений о таковых [20]. Например, деньги «на похороны» (особенно если кто-то умер внезапно) можно было получить почти во всех случаях, а вот «на лечение» - уже нет (поскольку считалось, что «медицина у нас бесплатная»). Однако в целом система эта была общеизвестной, понятной и предсказуемой, а сложные ситуации типа вышеописанной можно было обойти, если правление имело резон «войти в положение».

Итак, КВП была, вне всякого сомнения, весьма полезным и при этом совершенно советским институтом. Достижение ли это советского строя? Да, это оно самое. Скромное, но достижение. Причём не связанное сколько-нибудь непосредственной связью ни с какими советскими ужасами и зверствами.

Вопрос: может ли касса взаимопомощи успешно функционировать за пределами советской системы? Увы, нет.

Во-первых и «в главных», описываемая система обходила вопрос доверия между участниками кассы – а в обществах взаимного кредита этот вопрос является важнейшим – путём задействования мощностей такой глобальной советской системы, как ВЦСПС. Дело в том, что участниками кассы могли быть только члены профсоюза, а сама касса считалась профорганом, подлежащим регистрации в вышестоящем профоргане. Неправильное поведение по отношению к КВП автоматически приводило к конфликту с профсоюзной организацией, что в советских условиях было «себе дороже» [21].

Советские же профсоюзы являлись уникальным, присущим только советской системе явлением, хотя бы потому, что главной их задачей была не защита прав трудящихся путём шантажа работодателей (об этом внутри советского мира и помыслить было нельзя, так как основным работодателем было государство), а формирование и контроль трудовых коллективов - тоже уникального советского явления, не имеющего аналогов в современных развитых обществах [22]. Именно жёсткая привязка к профсоюзу и трудовому коллективу позволяла решить проблему доверия между участниками КВП, исключить случаи невозврата средств, а также обеспечить справедливость распределения «по-человечески». Ибо – и это в данном случае важно – руководство КВП никаких дополнительных денег за свою работу не получало, это была «общественная нагрузка», которую можно было компенсировать либо властью (пусть маленькой), либо уважением в коллективе. Учитывая экстраординарную по мировым меркам стабильность советских трудовых коллективов, последнее обстоятельство было немаловажным.

Далее, не стоит забывать, что система хранения и контроля за собранными средствами не позволяла «сбежать с кассой», да в советских условиях и бежать-то с ней было особенно некуда, тем более с плёвыми деньгами. Не вернуть взятые в долг деньги тоже было сложно – возврат ссуды осуществлялся в судебном порядке (роль истца, насколько я понимаю, брало на себя правление, но тут я не уверен), а невозвращённые деньги принудительно вычитались из зарплаты, «и куды ж ты денисси».

Наконец, система работала в условиях советской денежной системы, которая считалась безинфляционной. Насколько её можно считать таковой на самом деле – вопрос, который мы сейчас обсуждать не будем; достаточно того, что она воспринималась в качестве таковой, в том числе и самим государством [23]. Так или иначе, беспроцентные кредиты хотя бы «до получки» возможны только там, где денежная единица считается фиксированной. Кстати сказать, при первых же признаках реальной инфляции люди бросились «выгребать» кассы взаимпомощи, пытаясь спасти хотя бы свои вклады, а то и освоить чужие. Остальное сожгла «гайдаровская» инфляция, но это было уже потом.

Это, конечно, ещё не всё. Стоило бы вспомнить, что сама нужда – и распространённость – КВП была связана с крайней затруднённостью (для большинства русского населения СССР – невозможностью) «подработки» и «стороннего заработка», со спецификой советского института потребкредита [24] и многими другими подобными обстоятельствами, имевшими именно что системный характер… Но вдаваться в такие детали уже излишне: достаточно приведённых выше обстоятельств.

Подобьём бабки. В СССР существовал не очень значимый, но весьма полезный общественный институт. Он позволял сослуживцам – то есть людям, по общемировым меркам друг другу довольно-таки чуждым и не имеющим особых оснований для доверия – создавать системы взаимного кредита, что в иных обществах было затруднительно. Это можно считать ноу-хау советского строя. Однако этот институт, как мы увидели, опирался на чисто советские реалии – ВЦСПС, советский трудовой коллектив, советскую денежную систему. Так вот. Без этих факторов – профсоюзной организации, трудового коллектива, нулевой инфляции – воспроизвести КВП в его советском варианте невозможно.

Попытки, кстати, делались. Так, что я несколько раз сталкивался в интернете со следами усилий тех же советских патриотов (или других "левых") воссоздать что-то подобное для своих нужд. Не утверждаю, что все они провалились – хотя ни одна из тех, которые видел я, заметным успехом, кажется, не увенчалась. Но в любом случае это была уже совсем не советская КВП – поскольку кассу пытались строить именно на взаимном доверии, основанном на идеологических и личных симпатиях. Насколько мне известно, в СССР ничего подобного не практиковалось, «хотя казалось бы». Так, я ничего не слышал о КВП при кружках, добровольных обществах и т.п. (которые в СССР существовали). Это подтверждают и документы: если обратиться к Постановлению о типовом уставе Кассы взаимопомощи от 20 февраля 1959 года, то оно вообще не содержит упоминания о такой возможности – там упоминаются лишь предприятия, учреждения или учебные заведения. Что совершенно логично, учитывая, что кассы были привязаны именно к профсоюзам, которые существовали в рамках советской производственно-управленческой системы… Хотя, повторю на всякий случай, об успешных попытках воспроизвести КВП на «идейной» основе я не слыхал.

Существующие же ныне в России успешные кассы взаимного кредитования скопированы либо с воровских общаков (где контроль над распределением средств и их возврат обеспечиваются силовыми методами, что предполагает соответствующую мораль, отношения между людьми и т.п.), либо с западных аналогов, предполагающих очень высокий уровень взаимного доверия [25].

Само собой, вся система представлений, навыков и расчётов, которая у советского человека была связана с этим институтом, давно перестала представлять хоть какую-то ценность, кроме исторической. Практическая значимость всех этих советских знаний и умений – например, как выбить из кассы внеочередную ссуду и т.п. – сейчас равна нулю. Ценными стали совершенно другие знания – например, как обращаться с хищными россиянскими банками, как не попасть в разные ловушки, расставленные для неосторожных искателей лёгких денег, и т.п.

Почему мы уделили столько времени этому сугубо частому вопросу? Потому что его рассмотрение делает мой тезис наглядным. Даже мелкий советский институт оказался завязанным на глобальные, базовые контуры советской системы, вне которых он функционировать не может. Что иллюстрирует мой тезис: "удержать какой бы то ни было советский «позитив» можно и не пытаться, если только мы не ставим себе задачу восстановления советского строя".

Далее мы рассмотрим пример посложнее, но и поинтереснее.

КВП и советский трудовой коллектив

За всякими делами я несколько отвлёкся от взятого на себя труда – «Апологии поручика Голицына». Что, конечно, нехорошо с моей стороны. Однако обстоятельства не располагают к обстоятельности: всё время что-то происходит, и, как правило, малоприятное. С другой стороны, и мой оппонент Корнев попритих – может быть, на дачу уехал, к печке, грядочкам и подшивке журнала «Наука и жизнь» за 1973 год. Ну и хорошо.

Однако я же обещал. Поэтому время от времени буду браться за ту же мотыгу и продолжу ковыряние в теме.

Итак, мы разобрали одну маленькую деталь советской жизни (устройство кассы взаимопомощи). К сожалению, некоторые читатели – особенно незнакомые с советскими реалиями лично – не вполне поняли, в чём состоит специфическая «советскость» данного института. Поэтому придётся рассмотреть этот вопрос подробно.

В принципе, проблемой любого общества взаимного кредита всегда был вопрос доверия и ответственности – иначе начинаются проблемы, начиная от чрезмерно активного пользования общими благами со стороны наиболее приближенных к кассе товарищей и кончая банальным воровством общих денег. В разных сообществах эти вопросы решались по-разному, но, когда речь идёт о незначительных суммах, задействовать юридические или силовые механизмы себе дороже. В СССР такие механизмы были для простых граждан практически недоступны. Но был создан механизм, позволяющий «навесить» организацию ссудной кассы на советскую профсоюзную организацию. Которой вменили в обязанность «заниматься ещё и этим» [26].

Теперь напомню то, что я говорил раньше. Если убрать из системы её системообразующий фактор, система перестаёт функционировать. Так, без советской (именно советской!) профсоюзной организации КВП невоспроизводима в принципе. Попытки создать что-то подобное «по старым воспоминаниям» оказывались в основном безуспешны. И связано это именно с крайне низким уровнем социального капитала в советском трудовом коллективе.

Здесь мы выходим на чрезвычайно важную тему, подробное обсуждение которой вывело бы нас на глубинные пласты советской системы – а именно, тему советских трудовых коллективов и их устройства. Однако такой нырок в бездны без акваланга не входит в наши ближайшие планы. Напомню лишь некоторые моменты – просто чтобы освежить память дорогих читателей.

В рамках советской социально-экономической системы трудовой коллектив представлял собой основную социально-экономическую единицу общества. В системе «народное хозяйство – отрасли – трудовые коллективы», напоминающей «ствол – ветви – листья» именно трудовые коллективы играли роль «листьев». Листочки эти буквально росли на отраслевых ветвях, а не приклеивались к ним: понимание ТК как субъекта права, взаимодействующего с организацией на основании трудового договора, к советским условиям было неприменимо, так как де факто советские ТК формировались «сверху», а люди к ТК не столько «входили», сколько «приписывались» (в специфическом советском смысле этого слова). При этом регулирующие функции ТК выходили очень далеко за пределы производства и захватывали личную жизнь человека. ТК официально предписывались «воспитательные» и даже судебные функции: например, ТК мог формировать так называемые «товарищеские суды», имевшие довольно широкую сферу компетенции, вплоть до регулирования супружеских отношений и «ювенальной» проблематики [27].

Советский человек проводил основную часть жизни именно в трудовом коллективе, весьма часто – в одном-единственном, так как трудовая мобильность в СССР была крайне низкой. Связано было это с целым рядом причин, начиная с механизмов прикрепления человека к работе через ведомственную жилплощадь и кончая отсутствием финансовой мотивации: не имело смысла переходить в другую организацию «на ту же работу», если зарплата определялась тарифной сеткой [28]. Так или иначе, советский человек, как правило, проводил жизнь на работе - причём довольно часто это была не худшая часть жизни (по сравнению, например, с семейно-бытовой её частью – но это опять же иная тема).

Интересно отметить, что советские люди почти никогда не задумывались о том, насколько странно, с внешней точки зрения, выглядит советский ТК. Например, у ближайшего начальства, осуществляющего непосредственное руководство трудящимися, не было в распоряжении многих очень важных управленческих инструментов – даже возможности легко уволить плохого или неугодного работника, что, согласитесь, странно [29]. С другой стороны, довольно двусмысленными выглядели многие функции самого ТК – например, его роль в «выдвижении кадров». Или, скажем… но тут очень много всяких «или». Не будем влезать в эти дебри – у нас задача куда проще. Мы рассматриваем проблему продуктивного доверия между членами трудового коллектива – доверия в «фукуямовском» смысле, доверия как социального капитала. Вот об этом и будем говорить.

Тут опять нужно отступление. Для западного человека «доверие» и «хорошие отношения» - это прежде всего возможность совместной деятельности. Люди, хорошо относящиеся друг к другу, могут создать команду и совместно добиваться успеха – как друзья-приятели Стива Джобса, например. Но в советской системе «хорошие отношения» - это прежде всего умение и способность не раздражать друг друга, терпеть друг друга, выносить общество друг друга. Это связано с недобровольностью, насильственностью, «согнанностью» советских коллективов, в том числе и трудовых. Они построены по модели «утеснённого сообщества», в котором уровень вынужденного контакта между людьми заведомо превышает уровень жизненной необходимости в таком контакте, а также и взаимной симпатии. Человек всё время «прижат» к другим людям, вынужден «нюхать чужой пот», волей-неволей быть в курсе чужих дел, слов и даже мыслей, постоянно чувствуя чужие локти и пихаясь самому [30]. При длительном совместном проживании – а в советских трудовых коллективах люди не только работали, но именно что жили - вырабатываются специфические навыки, призванные минимизировать дурные последствия совместного сожительства. И один из этих навыков состоит в том, чтобы пресекать (и самому не втягиваться, и другим не позволять) любые действия или проекты, потенциально чреватые лишним, ненужным конфликтом. То есть – отпраздновать день рождения сослуживца можно и даже нужно (поскольку это совершенно безопасно), а вот пускаться в какие бы то ни было совместные предприятия (даже разрешённые) нежелательно, потому что может не выгореть, отношения испортятся, а «мне с этим мужиком за соседними столами сидеть». Особенно опасны были любые отношения, связанные с деньгами, кроме опять же гарантированно-успешных – например, «занять до получки» (очень характерная формулировка, поскольку в очереди за получкой стояли все вместе и расчёт производился сразу же у кассы). Такое сложное и конфликтное предприятие, как ссудная касса, тоже должно было иметь внешнюю гарантию, причём очень серьёзную – на уровне начальства. «Сами» люди ничего не могли, не хотели и даже не могли хотеть.

Теперь скажем пару слов о недостатках системы (о которых мы раньше не упоминали).

Желающему воспользоваться КВП необходимо было поддерживать нормальные отношения с профбоссами, а значит и с боссами партийными, и с администрацией (поскольку в таких вопросах все три стороны «треугольника» обычно были заодно). Любой сколь-нибудь серьёзный конфликт с начальством, как правило, приводил к тому, что все «льготы и вспомоществования» разом заканчивались, в том числе и доступ к КВП: всё тут же закрывали своими спинами люди более осторожные.

Было и ещё одно важное обстоятельство: в отличие от бездушного западного банка, где если чем и интересуются, так это возможностью взыскать с клиента долги, но в душу не лезут, пользование общей кассой трудового коллектива предполагает, что человек обосновывает перед этим самым коллективом (на самом деле – перед начальством) свою просьбу какой-то настоятельной нуждой. В советских условиях это часто приводило к необходимости унизительно клянчить или безобразно скандалить, особенно в ситуациях крайней необходимости. При этом настоящий размер беды [31] был не так значим, как способность ныть и качать права, ну и прочие коммунальные навыки, то есть всякое «пронырство» и прочее советское «умение жить» (о каковом, даст Бог, будет ещё повод поговорить).

Можно было бы разматывать этот клубочек и дальше. Но цель моя не в этом. А в том, чтобы на конкретном примере продемонстрировать разницу между советскими практиками и практиками Модерна. Мир, в котором существует свободный найм, доступный банковский кредит и поощряемая социальная активность – это несколько другой мир. Насколько значимо это "несколько" - судите сами. Лучше он или хуже - тоже судите сами. Важен сам факт.

Но, может быть, избранная нами тема недостаточно впечатляюща? Хорошо. В следующий раз мы займёмся чем-нибудь посерьёзнее.

) потом продолжу (

Источник [1], [2], [3], [4], [5], [6], [7], [8], [9], [10] и [11]

[1] Вполне возможно, что именно именно отличие настоящих орденов от советских и иных побрякушек кое-что объясняет в психологии Леонида Ильича Брежнева, увешивающего себя барахлом и остро тоскующем по членству в настоящем ордене, жа и вообще по мировой культуре, что так ярко проявилось в его пронзительных стихах о Воровском в Лозанне - про гимотропы и наркотин.

[2] Замечу: это не моё вздорное и предвзятое изложение претензий советских патриотов, а буквальная цитата.

[3] В 1912 году Тверская площадь была переименована в Скобелевскую. Интересно отметить, что при «обратном переименовании» об этом как бы забыли – что весьма характерно.

[5] Мне могут заметить, что такое отношение не столь уж чуждо и вполне современным людям. Вряд ли кому-то приятно одеваться в чужую одежду, особенно ношеную – даже если она вроде бы хорошая, но сам факт того, что её носил чужой человек, значим и неприятен. Или, как отмечал Фрёйд, «кто со страстью целует губы красивой девушки, тот, может быть, только с отвращением сможет воспользоваться ее зубной щеткой». И т.п.

Однако здесь имеет место эффект другого знака: боятся не столько силы чужого, сколько некоей слабости и ущербности, которая может оказаться заразной. Например, надевать чужие тапочки неприятно - в т.ч. потому что их владелец может страдать грибковым заболеванием.

Когда же известно, что вещь принадлежала человеку сильному, она становится желанной. Достаточно вспомнить, за какую цену продаются на аукционах личные вещи знаменитостей.

[9] Неудивительно, что взрыв плотины сопровождался жертвоприношением массовой гибелью людей, не эвакуированных из зоны затопления.

A propo, не стоит забывать, что в девяностые, когда переименовавшая себя в конспиративных целях советская власть выравнивала линию фронта, уничтожение советской промышленности, вплоть до физического уничтожения заводов, техники и так далее, осуществляемое т.н. «приватизаторами» (с ведома, благословения и по прямому приказу советских спецслужб), тоже сопровождалось массовыми гекатомбами, то есть вымариванием людей "экономическими методами".

[16] Поскольку и тут возникла польская тема, отметим, что поляки играют в эти куличики уже не в первый раз. Так, ещё в довоенной Варшаве был построен самый настоящий, как у взрослых, небоскрёб, в котором размещалась страховая компания. Строили его, естественно, англичане, которые в очередной раз хорошо нагрели руки на чужом гоноре. Впрочем, построили они его на совесть – благодаря стальным перекрытиям и общему высокому качеству работы здание выдержало 1944 год, несмотря на обстрел прямой наводкой. В ПНР здание пытались как-то использовать, но не преуспели. Сейчас здание заброшено и выглядит уродливым наростом на теле города – с полуразрушенным фасадом, выбитыми окнами и т.п. В общем, НАДОРВАЛИСЬ ребята, ага-ага.

[17] Очень характерное, кстати, обстоятельство. «Книга рекордов Гиннесса» символически присвоила себе (конспиролог добавил бы: то есть создавшей её цивилизации) вообще все мировые рекорды, поскольку рекордом в массовом сознании является только то, что записано в этой Книге Книг (кстати, она сама там тоже значится).
И при этом сама книга является постоянно действующей рекламой пива «Гиннесс».

То есть: все потуги человечества (особенно – глупой его части) прыгнуть выше головы и чем-нибудь прославиться – отныне просто мелкие пузырьки в кружке тёмненького. И, что характерно – каждый рекорд-пузырёк приносит копеечку издателям. Трудно представить что-нибудь более символичное.

[21] Интересным теоретическим вопросом является вот что: к какой форме собственности относились деньги, аккумулированные в кассах взаимопомощи?

Согласно десятой статье «брежневской» Конституции (от 12 апреля 1978 года), «cоциалистической собственностью является […] имущество профсоюзных и иных общественных организаций, необходимое им для осуществления уставных задач». Однако собранные в кассе взаимопомощи деньги имуществом профсоюза не являлись, а относились к «трудовым доходам» (о которых статья 13 той же Конституции говорит как об «основе личной собственности граждан». Но вот что интересно – сами советские граждане очень часто называли средства, лежащие в КВП, не иначе как «общественные деньги», и «совсем своими» их не ощущали (в отличии, скажем, от вклада на сберкнижке). Похоже, реальный статус средств КВП в глазах советских людей был ближе всего к «кооперативной собственности» в специфическом советском понимании этих слов. Впрочем, тут мы вступаем на зыбкую почву – так что, обозначив вопрос, уклонимся от дальнейшего обсуждения.

[23] Не удержусь и приведу ещё один микропример «советского института», знакомого каждому москвичу. Я имею в виду систему оплаты проезда в московском метро. В нём стояли турникеты, которые были рассчитаны не на жетон или карточку, а на пятикопеечную монету. На всех станциях также имелись разменные автоматы, которые позволяли превратить полтинник или гривенник в медяки. Это тоже было по-своему удобно – такая система позволяла не вводить лишних сущностей типа жетонов. Однако она исходила из того, что поездка будет стоить пять копеек ВСЕГДА. Что было возможно ТОЛЬКО в рамках советской системы. Когда пришлось перенастраивать автоматы на полтинник, это было воспринято советскими людьми как «скончание света» - и вдохновило поэта Мирослава Немирова на известное стихотворение.

Это в ту же тему – можно ли рассчитывать на восстановление или использование советских институтов. Задайтесь простым вопросом – можно ли снова сделать «автоматы на пяти копейках» (или на любой другой фиксированной сумме) без полного восстановления советской системы?

[28] Мне возразят, и справедливо, что из этого правила было множество исключений – существовала сложная система надбавок и т.п., делавшая некоторые места работы привлекательнее прочих. Кроме того, был важен уровень снабжения – так, учреждения, прикреплённые к «хорошим» магазинам, ценились больше (см. прим. 1). Существовало также неравенство в доступе к иным благам – например, профсоюзным путёвкам и т.п. Большое значение имели некоторые тонкие моменты – например, такие, как расстояние до места работы: в условиях почти полной невозможности поменять место жительства (купить жильё ближе к месту работы, легально снять квартиру и т.п.) и крайне некомфортной системы общественного транспорта (поездка зимним утром в переполненном автобусе, да с пересадками – это вообще-то тяжёлый стресс) заставляли быть чувствительными к «фактору географическому»: работа вблизи от дома была удачей, которая перекрывала многие другие потери. И т.п., - реально учитывалось очень многое, вплоть до качества столовского питания.

Однако все эти факторы были скорее корректирующими, а не определяющими.

[30] Такие сообщества и законы их функционирования неплохо изучены на примере тюремных камер или полярных зимовок. Конечно, не стоит драматизировать: если ТК с чем-то сравнивать, то по уровню взаимного раздражения он соответствовал обычной коммуналке или плацкартному вагону (тоже, кстати, уникальное творение советской цивилизации). То есть тут всё зависит от попутчиков: можно «сесть неудачно», а можно встретиться с неплохими, интересными людьми. «Как свезёт».

Кстати, если уж о том пошла речь: слово «товарищ», которым именовали друг друга советские люди, удивительно подошло к тому специфическому типу отношений, который формируется именно в коллективах указанного типа (что видно, в частности, из устойчивого оборота «товарищ по [школе, работе, несчастью и т.п.]»). Это, кстати, характерно и для его западного оригинала – слово «камрад» изначально обозначало соседа по (съёмной) комнате или сокамерника (этимологически – от camera).