О хвале и хуле

Читаю интернет. Поскольку злоба дня не довлеет, можно позволить себе зайти куда-нибудь в нехоженные места.

Таким-то манером я прочёл – довольно внимательно - эссе Бродского о Довлатове, эссе Лимонова о нём же, пачку откликов на юбилей Галковского, хороших и разных, и ещё что-то юбилейно-поздравительное, уже не помню.

Ну, за Довлатова я не знаю, а в Галковского не хочу. Но вот о самом жанре, пожалуй, выскажусь, раз такое дело.

У нас – даже не скажу «у русских», вообще у людей русской культуры – имеется определённая проблема с такими вещами, как «сказать про человека хорошо» или «сказать про человека плохо». То есть сказать-то можно. И говорят. Много говорят. Оценочными суждениями загажена половина поляны. Но вот именно что загажена, потому что читать эти хвалы и хулы – удовольствие ниже среднего.

Почему, собственно?

* * *

Существует, вообще говоря, две школы хвалы и хулы – азиатская и европейская. Начнём с первой.

Азиатская система состоит в том, чтобы говорить всё в лоб и брать количеством хвалебных эпитетов и усилением тона. «Великий Вагансурнамоглы-бубуган-ата - солнцеликий ата и великий бубуган нашего века, да продлятся дни его снова и снова, да живёт он тысячу лет и ещё тысячу тысяч лет, тридждывеличайший, четыреждымудрейший, самый наш самый бубуган-ата-оглы!» Или наоборот – «Презренный Ваган, да издохнет он, как собака, да сгниют его кишки, да отсохнут уды у его сыновей, мерзейший из мерзейших, проклинаем тебя, плюём на твои следы, шакал!»

При этом реальные свойства объекта хвалы или хулы не имеют значения. Нахваливаемый может быть молодым красавцем или брюхатым стариком, мужчиной или евнухом, царём или надсмотрщиком. Чем меньше конкретики, тем глаже получается речь.

Стилистика восточного способа хвалы и хулы по своему происхождению – базарная. Приёмы её оттачивались не столько во дворцах падишахов, сколько на селянских торжках. Где продавец рассыпался мелким бесом перед корзиной с хурмой – «посмотрите, люди, на эту хурму, самую лучшую хурму в нашей провинции, клянусь Аллахом, сладкую как мёд, приносящую счастье всякому, кто съест хоть кусочек!» А покупатель – «воистину, твоя хурма пахнет хуже верблюжьего помёта, месяц лежавшего на солнце». За чем стоит – «четыре медяка» или «два медяка». Сходятся на трёх.

Понятно, что речь торговца старается отвлечь от реальных свойств товара, заменяя их на идеальные, превосходные. «Сладчайшими» будут и дыни, и огурцы.

Разумеется, базарный торг предполагает свои тонкости, приёмы и ухватки. Например, хваля товар, нужно тонко похвалить и будущего покупателя. И косвенно - «мудрейшие, учёнейшие люди выбирают мою хурму, самую прекрасную хурму на свете». И прямо - «моя хурма стоит золотого дихрема, но для вас, уважаемый, только для такого великого человека как вы, только вам одному, из бесконечного уважения к вам я готов преподнести в дар эти прекрасные плоды, за ничтожный памятный подарок, десять медяков, да увидит Аллах мою щедрость и возрадуется»… И так далее – нюансов тут много. Так вот, такие же посылы вставляются и в настоящую восточную хвалу. «Мы все освящены лучами вашего лика, о прекраснейший Вагансурнамоглы-бубуган-ата, мы самое счастливое, самое золотое поколение родившихся под этим небом, ведь мы живём в эпоху Вагансурнамоглы-бубуган-аты!» Точно так же и с хулой. Понося какого-нибудь пса, нужно тщательно проследить, чтобы хула не задела читателя, если только он с ней согласится. «Все мужчины нашего рода, всех великих родов, все достойные мужчины проклинают презренного Вагана, проклинают и плюют на его следы». Это намёк – не проклинаешь Вагана, значит, ты не мужчина и род твой недостойный.

И это только один приём. А есть ещё ряд заходов и крючочков, которые делают убогий, по сути, метод почти сносным. Ну это как овощи и приправы к плову, без которых получится не плов, а унылая рисовая каша с мясом.

Теперь о европейском способе хвалить и ругать.

Он основан уже не на базарных приёмах, а на юридических. Европейская «хвала» и «хула» ведёт начало от речей в суде – прокурорских и адвокатских. Причём не времён Цицерона, а куда более искушённых.

В таких делах европейцы не любят абстракций, в гегелевском смысле этого слова. Им подавай конкретику. Хвалить нужно за что-то, и это что-то должно быть предъявлено. Оторванная от предмета хвала справеливо считается заговариванием зубов.

Отсюда происходит вот что. Когда европеец кого-то (или что-то) хочет публично похвалить, он всё время имеет в виду, что у предмета его хвалы есть недоброжелатели, и будут они цепляться к тому-то и тому-то. Он как бы сначала составляет в голове обвинительную речь против своего предмета обожания – а потом начинает её по пунктам опровергать, попутно всячески дезавуируя самих обвинителей. Причём – и в этом состоит высшее искусство – постоянно делая вид, что никакой обвинительной речи нет, что он её не видит, не слышит и не имеет в виду.

Ну вот допустим. Некто пишет доброе о каком-нибудь Джоне Смите. Допустим, Джон Смит – запойный пьяница. Но мы – его друзья и Джона любим. Поэтому окунаем перо в чернильницу и аккуратно выводим такие строки:

«Признаться, Джон не всегда выдерживал тот груз, который судьба с такой охотой возлагала на его не столь уж крепкие плечи. Иной раз он предавался унынию, которое он, по нашей общей британской привычке, пытался лечить горячительным. Но каковы бы ни были его падения, он всегда вставал на ноги – и уж тогда стоял крепко, в отличие от тех напыщенных болванов, которые стойко выдерживают щелчки, но валятся в грязь от первого же серьёзного удара».

Опять же, в этом деле есть своя морковка и кукрума. Например, очень удобно нахваливать человека за то, что он чего-нибудь НЕ сделал, объясняя его бездействие чрезвычайно возвышенными причинами. По ходу хорошо придумать какие-нибудь никому не известные и принципиально непроверяемые достоинства восхваляемого объекта.

«Джон писал легко и быстро – по рассказам близких друзей, за вечер он был способен набросать стихотворение или эссе, которое утром обычно отправлялось в корзину, как не стоящая внимания безделка. При желании он мог бы стать популярным газетным писателем из тех, что зарабатывают пять гиней за фельетон. Но его аристократическое отвращение к суетному торгашескому духу современной журналистики было так велико, что он не посчитал нужным предлагать свои услуги какому-нибудь прыткому издателю и зарабатывать на потакании тщеславию ничтожеств».

Известен даже состав специй и овощей, позволяющих сварить суп из топора – то есть расхвалить человека, которого хвалить решительно не за что, за неимением хоть каких-нибудь достоинств и достижений. Типа: «Он был удивительно гармоничным человеком, хотя эта гармония не принадлежала нашему веку, суетному и жестокому – поскольку в нём не было ни жестокости, ни суетности. Ничто не ужасало его более, чем перспектива того, что мы называем успехом, а в иные времена назвали бы позором». Ну или – «Его скромность и застенчивость были лишь внешней стороной той внутренней силы, которая составляет единственное подлинное достоинство человека, и печатью которой отмечены лишь единицы. Эта сила редко выражает себя – ей нет нужды доказывать себя другим, а себя она знает. Но те редкие минуты, когда она всё же проявляется, незабываемы по своему воздействию на окружающих: людей как бы озаряет некий свет…» И так далее – сколько хватит умения не скатится до восточной хурмы (а тут грань особенно тонка).

В общем, европейский способ кого-то похвалить – это не похвала-пахлава, а ОПРОВЕРЖЕНИЕ ХУЛЫ. Отрицание всех возможных отрицаний. И, разумеется, отрицание отрицающих.

Ещё тоньше европейская хула. Хулящий всегда имеет в виду, что у предмета его ненависти есть друзья и защитники, а у него самого - враги. Которые, может быть, за осквернение кумира ему ничего не ответят, но его, хулителя – возненавидят и постараются отплатить той же монетой. Поэтому, понося кого-то, европеец обычно отводит удар от себя. Способов много. Обычно всё делается в манере «и хотелось бы сказать что-нибудь хорошее, но истина дороже», или «таков мой нравственный долг», или хотя бы «ой, случайно проговорился». В идеальном случае текст вообще не содержит ничего откровенно оскорбительного. Дерьмецо вливается осторожно и размазывается по всему объёму текста: это переплетение ядовитых намёков, шпилек и подначек, но «зацепиться вроде не за что».

Опять приведём пример с тем же Джоном. Кому-то хочется сказать, что Джон – пьяница, и описать его пьянство в красках. Но, допустим, у Джона и в самом деле была непростая судьба и «всякие извинительные причины» к тому, чтобы пить. К тому же у Джона много друзей и они за него обидятся. Надо бы их тоже как-то уесть заранее, чтоб не петюкали.

Ладно-ладно. Садимся за пишмашинку и настукиваем примерно этакое:

«Как замечал желчный Монферран, человек или равен своему окружению, или становится ему равен. Увы, в случае с Джоном произошло именно это. Праздные и развращённые люди, которыми он себя окружил – или которые окружили его, почуяв в нём потенциальную жертву – вольно или невольно поощряли в нём те черты и свойства, которые низводили его до их уровня. Лучшие его задатки были погублены в бессмысленных разговорах за бутылкой вина, а потом и джина. Когда же Джон пытался взять себя в руки, на него обрушивалось очередное несчастье – чем охотно пользовалось его окружение, фальшивым сочувствием растравляя его душевные раны до крайней степени, так что Джон впадал в недельную депрессию от потери носового платка. Впоследствии он перестал нуждаться в посторонней помощи, чтобы чувствовать себя несчастным – он научился вызывать в себе боль при помощи воображения, единственной способности, не убитой джином. Засим последовали и настоящие удары судьбы, окончательно растоптавшие в нём остатки мужества. Одинокий, запущенный, с бутылкой в руках у погасшего камина – картина, которую я тщетно пытаюсь изгнать из памяти».

Разумеется, тут тоже есть всякие сложные приёмчики и крючочки. Например, предыдущий текст должен бы завершаться чем-то вроде «мне горько писать об этом, но пусть жестокая правда послужит уроком и предостережением другим людям того же несчастливого склада, что и наш бедный Джон».

Нам же навязали недоазиатчину, то есть дикарский способ существования без умения овладеть его ходами настоящим образом. «Без плюсов». Поэтому и восточная хвала (а также и хула) в нашем исполнении получается убогенькой, без приёмчиков, без морковки и лучка, без зиры и барбариса, и уж точно без куркумы, чтобы покрасить рис. «Ещё чего выдумали, и так сойдёт». А вот представления о приличиях у нас европейские. Ну не выговаривает наш язык «о солнцеликий». Во всяком случае, всерьёз.

И при попытке сказать что-то хорошее о человеке выползает унылое «уважаемый Петрович, он такой… уникальный человек, каких мало… настоящий человек… сердечный бывает, добрый… бывает и строгий… очень многим помог по жизни… горжусь знакомством!»

Если человек несколько более искушён, он пытается хвалить по-европейски. Но поскольку умения нет, то вместо тонкой игры получается фигня. Обычно всё сваливается в ругань по адресу врагов Петровича, а также жизненных обстоятельств. Поскольку же русским прописано самокозление, оно и тут всплывает.

Выходит приблизительно вот что:

«Петрович осуществлял свой духовно-нравственное искание в обстановке травли со стороны завистников. Их постоянная, непрекращающаяся клевета, стоившая Петровичу стольких нервов и здоровья, свидетельствует о глубоком нравственном кризисе нашего больного общества и нашего народа, предавшего идеалы коммунизма и забывшего Бога. Чудовищная неблагодарность – наша отличительная черта. Только покаяние и массовые расстрелы спасут остатки духовности, которую пытался донести до нас Петрович».

Это выглядит несколько более пристойно, хотя бы без мемеканья. Но по сути-то – ни Богу свечка, ни чёрту кочерга.

Суп из топора тоже иногда пытаются варить. «Петрович – человек СБЫВШИЙСЯ. Он реализовался как вестник из того будущего, которое несёт живительную меру смысла. Он – моральный компас и этический метроном нашей эпохи...» На «метрономе» всё обычно и проваливается в хурму.

Про отечественного разлива брань я, наверное, напишу отдельно – очень уж замечательное явление.

) уфф, потом как-нибудь продолжу (

Источник